Елена Кисель

Старший сын Времени

 - Часы опять сошли с ума, - свирепо сказала Ирина. Скорее себе, чем – тому.

            Тот – молчал. Куда он смотрел? Да пес же его знает, стукнутого, главное – не на нее. Каждый раз как черные глаза «вечного гостя» останавливались на ней, - хотелось хоть в окно выпрыгнуть, хоть через крышу вылететь – ну, или хотя бы сбежать в коридор или на кухню.

            Пронзительно выли собаки под окном – в унисон, в унисон, будто сговорились и решили закатить хоровой концерт. Собак, наверное, тревожил запах жареной колбасы. Он вылетал из форточки Ириной квартиры, взамен позволяя ворваться сухому морозному воздуху.

            И снежинкам. В середине июля.

- По телевизору сплошная болботня, - полукружья «Студенческой» подрумянились, и Ирина переворачивала их небрежным жестом опытной хозяйки. – Черное море замерзло…а в Ялте еще повезло, там в ночи всего минус пять, не то что у нас тут…

            Июльский город две недели лежал под снегом, дачники доставали из-под белого покрова звенящие и хрусткие ягоды клубники, мат дворников взлетал до небес, а бабки-паникерши на фоне новостей протрубили конец времен. Народ бросился запасаться, и «Студенческую» удалось добыть в третьем по счету магазине, что хорошему настроению не способствовало.

            Тут еще эти псины под окном. И новости, да.

- В Америке на Аляске – аж плюс сорок, нам бы так…А они недовольны еще – мол, снег растаял, плавать приходится. Хотя в Сибири тоже растаял. И с часовыми поясами никак не могут уровняться – часы-то во всем мире подурели. Кто говорит – магнитная аномалия…

            Она с яростью уставилась на свои собственные настенные ходики – те показывали глубокую ночь, когда за окном был всего-навсего вечер.

- Не часы, - вдруг тихо, но отчетливо выговорил тот. – Это не часы. Это время.

            Хорошо, что газовая плита уже была отключена – Ирина застыла с лопаткой в руке и приоткрытым ртом, развернувшись к нему, сидящему за кухонным столом.

            Сколько раз она слышала его голос? По пальцам можно пересчитать. Тогда, в разгар зимы (настоящей, а не этой летней) – это она кричала и звала на помощь, попавшись в глухом районе в лапы пьяной компании. А он-то все делал молча, с видимой скукой на лице – вылез из какого-то сугроба, косолапо подошел к компании, не спеша раскидал четверых, пятому, который все орал «я дзюдоист, я дзюдоист» сжал руку – хрустнули кости…Потом с сонным недоумением посмотрел на свою ладонь в крови – успели расчикать перочинным ножиком - пожал плечами и направился к сугробу. Видимо, намеревался продолжить приятный отдых.

            «Кто говорил, что мужики на дорогах не валяются?» - спросила тогда у самой себя Ирина, с запозданием прекращая визжать.

            У нее в квартире он молчал, пока она перевязывала ему ладонь (на кровавые пятна поглядывал как на чужеродное), молча и с задумчивым видом прожевывал драник (лицо – исхудавшее, а жует так, будто сыт!) и заговорил только когда она спросила прямо: есть ли ему, где жить.

            Тогда он пожал широкими плечами, поднял на нее взгляд (оттуда зияла тяжелая черная глубина, и Ирине невесть с чего захотелось стать неприметной тенью на стенах своей же квартирки) и ровно сказал:

- Не помню. Наверное, нет.

            И больше она его не слышала еще недели две.

            Подруги исходили попеременно то на сочувствие, то на зависть. Сочувствующие сорокалетние ровесницы уверяли, что все будет «как у Аньки», кавалер которой в один прекрасный день обчистил квартиру сердечной зазнобы. Завистницы – из поколения постарше – закатывали глаза и бормотали о том, как ей повезло, что – молчаливый…

            Потом оказалось – не только молчаливый, но и мастеровитый.

            Он чинил все, что ломалось, красил все, что красилось, без единого слова и с той же угрюмой миной на лице перетаскивал мебель, клал кому-то погреб, когда началась посевная (плоды которой бесславно умерли снежным летом) – подновлял дачные сарайчики и вскапывал грядки…

            И к маю даже самые злоязыкие подруги Ирины готовы были сами идти и проверять сугробы – вдруг где еще такой отыщется? Только где ж в мае сугробов напасешься…

            Свои сомнения Ирина осмеливалась выплакать разве что сестре.

- Не знаю я, что с ним. Врача приводила – врач сказал – нормальный, а что не говорит – просто характер такой. А этот – как во сне….Ничего не надо, ничего не помню, ничего не хочу. Ой, горе-е-е! – она иногда любила подвыть на мотив плакальщицы на старинных похоронах. – Хоть бы водку пил, что ли, а то посмотрит – и отодвинет…Кот мой – говорила тебе? Шипел на него все, шипел…теперь вот совсем ушел. Растения вянут. А за бороду с ним прямо биться пришлось!

            Здесь она преувеличивала, пришлось всего лишь прибегнуть к испытанному с первым мужем оружию: пронзительному «А-а-а-а, не потерплю в своем доме-е-ее!». Первый муж, правда, сам не стерпел и метнулся за дверь, зато «вечный гость» поднялся, прошествовал в ванную и вернулся с виду еще более бледным, худым и отрешенным – за счет гладкости лица.

            О главном – о снах и визитерах - Ирина не говорила никому.

            Сны начались с первой же ночи, уже после того, как она удостоверилась, что ее гость пригоден и в постели, правда, равнодушен почти как сугроб, из которого поднялся. Тогда она и заметила, что он спит с закушенными губами, разрывая скрюченными пальцами простыни, а пробуждение всегда – резкий рывок вперед, будто в бой.

            Еще не могла понять: что он такое видит?

            Потом сны перекинулись на нее. Стоило после рабочего бухгалтерского дня сомкнуть веки – и…

            Тени. Сторукие. Достающие головами до небес, вздымающие кверху вырванные из земли горы. Полыхающее молниями и трясущееся небо, прыгающее в нем солнце – словно огненный шарик, с которым решили поиграться ребятишки.

            Разверстые пасти, дышащие пламенем, мешанина каких-то щитов, ярящиеся вороные кони и натянутые поводья, дрожащие в руке.

            Косой, выжигающий глаза своим блеском серп, наискось перечеркивающий чьи-то жизни. Гарь, пот, кровь, давящий к земле грохот, сквозь который продирается отчаянно далекий крик: «Время, брат, время!!!»

            На этом крике она обычно просыпалась, и было одновременно и жутко, и обидно – потому что он-то продолжал спать и видел, что было дальше…

            Визитеры начали появляться как раз когда она собиралась к доктору по поводу снов.

            Первый обнаружился, когда она пришла с работы. Ее приблудный (он так и не назвал ей своего имени, словно его не было вовсе, и она обходилась без имен, а подруги пользовались разными – это их даже забавляло) – ее приблудный сидел за столом над какой-то книгой, а над ним стоял этот…С виду – юнец, а в лицо, в глаза – коррозией въелась застарелая жестокость. Когда она шагнула через порог – этот, во всем сером, стоял, опершись белыми руками на стол, впиваясь взглядом в лицо ее «вечного гостя», и она услышала, как тот проговорил:

- Я не знаю, кто вы такой.

- И пусть бы, - отрезал этот, с осанкой царя и походкой хищника. – Если бы ты только помнил, кто ты…

            Потом Ирина заорала – а голос у нее был хороший, натруженный за годы работы в бухгалтерской сфере. Почему-то ей это казалось необходимым. И вообще – ей еще казалось, что всякий, кто посмотрит на этого, который молодой, но старый, – обязан заорать в ту же секунду, если, конечно, успеет это сделать.

            Приблудный слегка поморщился от этого звука, а страшный визитер развернул плечи и прошел мимо нее, будто ее не было.

            И ей показалось, что серый плащ на спине окован железом.

- Кто это? – спросила она, когда уже накапала себе в рюмку тридцать пять капель корвалола и раздумывала – не добавить ли еще.

            «Вечный гость» пожал плечами.

            Страшный визитер больше не являлся, зато к концу мая, когда ударили внезапные заморозки, появился очень на него похожий. Но этот уже позвонил в дверь и был почему-то в белом.

            И в руках держал миску, в которой что-то энергично разминал. То ли врач, то ли повар, то ли сектант…

            Тот визит Ирина не запомнила, потому что как только открыла дверь, на нее непомерным грузом свалились одиннадцать месяцев работы без отпуска. Чуть успела добраться до кровати – и проспала двое суток, потом еще с начальством объясняться пришлось…

            Ничего хорошего визитеры не приносили.

            Третий, например, упер из коридора статуэтку – черепашку из оникса, подарок первого мужа на первый совместный Новый год. Черепашка была грошовой и дурацкой, и непонятно было, зачем ее красть, а еще больше было непонятно – когда визитер успел ее свистнуть? Хотя от этого малого – вертлявого, болтающего обо всем на свете и ничего не говорящего прямо – можно было и не такого ожидать…

            Четвертый визитер кое-что все-таки оставил. Оставила.

            Явилась в июне, когда начали набирать обороты непонятные аномалии, когда синоптики в один голос взвыли о «необъяснимом», а часы начали потихоньку сходить с ума.

            Сероглазая красавица с холеным, холодным лицом отстранила Ирину от двери так, будто пришла в дом хозяйкой – и Ирина не осмелилась последовать за ней. Но зато когда сероглазая убыла – минут через пять и с нахмуренными бровями – перед приблудным лежал на столе странный знак – причудливая завитушка из черного металла.

- Что это? – спросила у никого Ирина, вертя завитушку в пальцах.

- Греческий «стикс», - тихо отозвался тот со своего стула. – Оставь себе.

- Что им всем от тебя нужно?

- Чтобы я вспомнил.

- Что вспомнил?

            Пожатие плечами – вот и весь разговор…

            Часы точно взбесились – теперь вот указывали на половину шестого утра. На улице начиналась метель, и собаки – их точно было не меньше трех – завывали на манер автомобильных сигнализаций, только более слажено.

            Ирина наконец плюхнула перед своим приблудным тарелку с тремя полукружьями колбасы и пятью ложками слипшегося риса.

- Время так время, - согласилась она. – Вон на работе все говорят – конец времен настал и все такое. Да и в телевизоре…

- Дураки.

- Что?

- Время не может закончиться. Может обезуметь, идти быстрее или медленнее, может даже остановиться – если ему прикажут…

- Кто?

- Каждый. Разве наше время не идет быстрее, когда мы опаздываем или бездействуем? Разве не замедляет ход, когда мы наполняем жизнь? Разве оно не останавливается, когда замирает наше сердце…

            Он говорил глухо и негромко, вглядываясь в ночь, за которой опадали, придавленные морозом, последние зеленые листья с деревьев.

- Когда его отдали…людям, - будто заменил каким-то другим словом, - оно стало таким разнообразным. Хотя иногда кажется, что для них это непосильная ноша…

- А разве время можно нести, то есть?

            Он пожал плечами, безразлично прислушиваясь к переливчатому вою за окном. Отодвинул тарелку со стынущим рисом, и Ирина подумала вдруг: «Что-то сегодня разговорчивый. Не к добру».

            Ее мыслям и собачьей какофонии отозвался дверной звонок.

 

                                                           *  *  *

 

            Стрелка часов в прихожей выделывала невиданные коленца – вальсировала, что ли. Глянешь – голова закружится, хотя не это важно…

- К нему, - сказала девушка за дверью.

            В пышные рыжие волосы набился снег. Усталая хрупкость, подумала Ирина, отступая от двери, непонятно почему. Впускать визитерку не хотелось, но руки решили за нее: руки приняли от гостьи легкую грошовую курточку, руки показали – куда пройти…Девушка бросила взгляд на часы в прихожей (стрелки перешли на фокстрот) и уверенно шагнула на кухню, а Ирина еще минут пять стояла и смотрела на непонятное: завядшие растения в горшках на подоконниках весело распушили листья, зазеленели, будто их поцеловала весна, и прямо на глазах раскрывались цветки фиалок, которые прежде вообще никогда не цвели…

            Домашние квартирные запахи – рис, колбаса, моющее средство, книги – оказались заглушены потоком свежести и ароматом магнолии.

            Ирине вдруг захотелось танцевать. Или влюбиться. Голос соседа сверху – недавно переехавшего разведенного инженера – затянул какую-то песню, и даже мебель, кажется, заерзала на своих местах – будто ничто не могло оставаться теперь спокойным и неподвижным…

            Но он – мог. Сидел неподвижно, глядя сквозь рыжую девушку. Принимал ее прикосновения к недавно стриженным волосам, к гладкому подбородку, к губам – как каменный.

            Потом поднял глаза, в темноте которых можно было утопить несколько электростанций, и спросил безучастно:

- Кто вы?

- Тень, - ответила девушка, слабо улыбаясь. – Для тебя я пока – только тень, как и ты для меня. Могли ли мы предположить, что когда-нибудь станем тенями сами?

            Ирине, которая как раз в эту минуту зашла на кухню, показалось, что стрелка часов остановилась и хищно подрагивает.

- Наверное, мать моя права, я только глупая девочка, которая сама не понимает своего счастья. Она отговаривала от поисков, - дрогнул голос, и зашелестел пакет, который девушка принесла с собой. – А я искала тебя, не понимая, что искать нужно только тень…

            Из пакета появилось несколько краснобоких гранатов и деревянная чаша с затейливой резьбой. По бокам чаши творились странные деяния – неслась колесница, на которой воин увозил простирающую руки назад девушку; старик толкался веслом, готовясь перевозить кого-то через реку; и юноша с лирой стоял возле чьего-то трона…

            Треснул один из гранатов в хрупких девичьих пальцах – неожиданно легко. Запахло терпко-кислым, слегка подмороженным соком, и темно-алые брызги запятнали безупречно протертую клеенку на кухонном столе.

- Ты не помнишь даже этого?

            Зерна рассыпались, блестя кровавыми каплями, и сок полился в чашу.

- Не помнишь, как целовал меня? Тогда это забвение хуже Леты, потому что ты клялся, что Лета никогда не погасит этой памяти… Вестник был прав – ты беспамятная тень самого себя, и память вернется к тебе только когда ты выпьешь жертвенной крови из чаши[1]…Пей же, тень!

            Она поднесла к его лицу чашу с гранатовым соком, и Ирине невесть с чего захотелось завопить: «Не пей, козленочком станешь!» - или кем он там еще может стать…Но тело опять решило за нее: язык примерз к гортани, будто аномальная июльская зима теперь втиснулась внутрь.

            Прижавшись к своей стене, она стояла и смотрела, как розовеют губы и щеки ее приблудного с каждым глотком и как в глазах медленно появляется узнавание.

            Стукнула резная чаша – опрокинулась на бок, распространяя странное, не гранатовое благоухание, от которого чувствуешь себя невесомым. Сосед сверху запел громче и начал пританцовывать. Отчаянно вторили его танцу собачьи голоса.

            Бездомный приблудный исподлобья смотрел на визитерку полными узнавания глазами. Она смотрела на него – как на то, что давно утрачено, настолько давно, что боишься назвать его по имени.

- Зачем ты пришла, богиня? - медленно выговорил он наконец.

- Это неверный вопрос, царь мой, - прошептала девушка, опускаясь напротив него на расшатанный табурет (не успел починить). – Верный – к кому…

- Царь твой… Разве мы мало лгали друг другу раньше? Я сложил с себя владычество века назад. Швырнул жезл на пол – поднимайте, кому надо! Я принял забвение и не изменял ему ни разу до этого момента. В венах у меня теперь кровь, не ихор[2], - он повернул голову в сторону Ирины. – Она видела.

            Девушка не обернулась – словно вообще не помнила, что в утлой кухоньке есть кто-то еще. Или не считала этого кого-то мыслящим существом.

            Глаза у нее напоминали два зеленых луча – старались пробраться сквозь какие-то невидимые слои внутрь, рассмотреть суть…

            Зеленые отблески тонули в темноте.

            Лежали безжизненно гранатовые зернышки на белой клеенке как на снегу.

- Кончено, - негромко сказал человек без имени, скользя пальцам по резным узорам опрокинутой чаши. – И было кончено уже давно. Может статься, мне повезло больше других: я ушел сам…Мой вам совет: оставьте, что начали. Нынче на земле и в небесах правит Единый, а внизу…там, внизу…не хочу поминать. Пусть разбираются власть имущие.

Стрелка на часах победоносно дрогнула и принялась раскачиваться – туда-назад, туда-назад, как очень наглый маятник.

- Единый всегда не вмешивается до последнего, - очень тихо сказала девушка. – Мы – дети и внуки времени. Эта битва была начата нами, и теперь – мы и никто иной…

- Это говоришь не ты, - он чуть повернул голову в сторону окна. – Это говорит твой отец и мой брат…да, брат, я слышу.

            Сверкнула в ответ молния – прорезала нетерпеливо небеса, словно подавая сигнал. Странная молния – бьющая не с небес, а с земли, будто бы от подъезда…

- У времени было трое сыновей, - перышком вспорхнул виноватый шепот. – Двое из них ждут…ждут старшего. Ждут…

- Что я прикрою им спины, - стотонной гранитной плитой упали слова. – Да? Запирающий Двери[3]! Они сделали из меня цепного пса Тартара, на века прижали спиной к Великой Бездне и превратили мою жизнь в вечное прошлое, ибо небытие будущим никогда не бывает! Вечная Титаномахия[4]! Пока они прокладывали дороги в будущее и создавали настоящее – я сидел на прошлом, не давая ему вылезти из своего подземелья! Они пировали и строгали детей, а я держал на себе оковы времени, не чувствуя, как вытекает сквозь пальцы мое собственное время. Потом они решили – давайте отдадим право распоряжаться временем смертным! И я оказался ненужным чудовищем, стражником темницы, которая никогда не должна была открыться…

            Запах магнолии вытянулся в форточку – веяло морозцем и свежестью. Ирина замерла к стене, вжавшись в нее, глупо подумала, что похожа сейчас на картинку с греческой амфоры. Почему именно с амфоры – так и не смогла понять.

- Оковы ослабли, - сказала девушка, глядя на насмешливо подрагивающую на цифре «9» длинную стрелку. - Мы зря забыли о том, что Единый не вмешивается до последнего, и позволили людям тратить время по своему усмотрению. Они не умеют распоряжаться им как следует. Пробки. Сериалы. Глупые условности. Готовы отдать время кому угодно, только бы не принимать решения самим… А мы схоронились между них и сами предались безделью и созерцанию, не понимая, что цепи на твоем отце слабеют с каждой бездарно выброшенной минутой. И вот теперь…

            У Ирины мало-помалу начала идти кругом голова от этих разговоров. А может, не от этого. Секундная стрелка на часах бегала все скорее, и внутри все сжималось в кулак: времени не хватает! Опаздываю! Куда? За чем? Было непонятно, ясно только – нужно бежать…

- Оно теперь будет идти по его воле, - сказала девушка тихо, глядя в июльскую снежную ночь. – Если мы не заступим ему дорогу – Ни один человек никогда не сможет распоряжаться своим временем. Значит, ни у одного человека никогда больше не будет свободы.

            Дрогнул пол в квартире и затряслись стены, будто кто-то грузный на улице нетерпеливо притопнул ногой – что вы, мол? Выходите! Ирина взвизгнула и на всякий случай прикрылась руками. Двое на кухне даже не повернули голов – сверлили друг друга глазами.

- Богиня, ты зря пришла за мной, - тихо выговорил безымянный. – Драться с повелителем времени могут те, для кого есть, прошлое настоящее и будущее: могут…молодые.  Для меня убито теперь даже прошлое: я – забвение и безвременье, я помню – что было, но я не помню, как было…Оставь. Скажи брату – здесь только моя тень.

- Я пришла не за тобой, ты снова говоришь неправильно. Я пришла – к тебе…

            Стрелка силилась сдвинуться с места – и не могла.

            Заливались собаки – нет, это была одна собака все-таки…

            Зато выла в три горла.

- Дурацкий пес, - пробормотал приблудный, утыкаясь глазами в пол. – Потащился за тобой?

- Он все время ходил за мной и все время выл. Его пытались отогнать, он возвращался и выл опять, и ему было плевать, что выл он несколько тысячелетий. Верность, как и любовь – не признает времени и не различает прошлое с настоящим и будущим. Я шла в поисках тебя босиком, напрямик по осколкам столетий, а он следовал за мной и ни разу не оглянулся ни одной головой. Мы все не оглядывались – я, и Танат, и Гипнос[5], и остальные – пока искали тебя – и всем нам было безразлично время…

            Она смотрела туда, где небо расколола еще одна молния – последний призыв. Нетерпеливо рыкнуло в небе громом.  Ирина вспискнула и перекрестилась, но из кухни не выскочила – осталась изображать амфору.

            Девушка зачем-то складывала гранаты обратно в пакет, пальцы у нее перепачкались соком и дрожали. Только теперь Ирина заметила, что визитерка-то – босиком, и ноги у нее – в застарелых шрамах, будто ходила по битому стеклу…

- Кто ты? – спросил он, когда в пакете скрылась чаша.

- Тень глупой жены великого мужа, - грустно улыбаясь, шепнула она. – Старшего сына времени. Нелюбимого, мрачного мужа, который согласен был ждать восемь месяцев, чтобы быть рядом – четыре. Мужа, имя которого боялись произносить, а я так и не спросила его – почему он ни разу не отказал жене? Почему терпел измены? Не надо хмуриться: я ухожу. Я только тень глупой жены, которой великий муж подарил свободу и которая запоздало поняла, что свобода ей не нужна. На этих часах – полдень. Это неудачное время для теней…

            Вой собаки смолк. Молнии больше не сверкали, и улеглась пурга, и Ирина, обревевшаяся правдивыми слезами от драматизма ситуации, поняла: это прощальный взгляд. Рыжеволосая девушка, светло улыбаясь сквозь слезы, отступила к двери под злорадный бой часов – они негодяйски лупили полдень, несмотря на сумрак за окном…

- У тебя в волосах снег, - вдруг сказал он, поднимаясь. - А когда ты танцевала – были белые лепестки.

- Царь мой…

- Ты смеялась, когда брала у меня с ладони зерна граната…А потом смеялся я – когда мне сказали, что ты будешь возвращаться через восемь месяцев и оставаться со мной четыре…

- Царь мой?!

- Я смеялся, потому что это – ничто. Время – ничто. Я мог бы ждать тебя столетия, чтобы увидеться только на день, я бы сделал так, чтобы век был – как день, а день – как век: любовь, как верность, не признает ни времени, ни даже забвения…

            Он распрямил плечи, и показалось, что ему тесно в утлой кухоньке и в «хрущевке», и в городе. Короткие, самолично Ириной стриженные волосы стекли на плечи смоляными кудрями, и переплавился в панцирь черной бронзы невзрачный серенький свитер.

И безумная стрелка на часах пустилась в сумасшедший бег, словно надеясь скрыться от чего-то или кого-то.

Полыхнули все четыре конфорки на газовой плите – сами собой, багровым подземным пламенем.

- Где мой жезл?

- Внизу, - ответила она, указывая на заснеженную улицу.

- А мой шлем?

- С тобой.

            И пальцы приблудного цепко сжали круглый хтоний[6], выкованный в незапамятные времена. Вытащили – из прошлого.

            Вопросительно сверкнула молния в небесах – несмело.

- Да, - отрывисто выбросил сквозь зубы бог, стоявший в маленькой кухоньке. - Я прикрою вам спины.

            Потом они исчезли. И он, и она. То есть, сначала он – потом она.

            Нудно вещал в комнате диктор телевизора – о мировой панике в связи со всеобщим безумием часов (ай-яй, даже на Гринвиче что-то не то), о наводнениях, снегопадах и появлениях на берегах Англии странных мужиков, похожих на викингов…

            Стоял нетронутый рис и колбаса – колбаса почему-то пахла магнолиями…

            Издалека доносилось яростное хрипение собаки, которая защищает любимого хозяина.

            Часы совсем сдвинулись – стрелка металась то туда, то сюда…

            «Нет, - вдруг строго поправила себя Ирина и сама удивилась. – Это не часы. Это время».

            Секунды бились и крючились, делаясь часами, и часы – веками, а века – складывались почему-то в дни, и эта агония вдруг стала понятной и закономерной – проще расчетных за очередной месяц.

            Время кто-то мял, крушил, сжимал могучей рукой, стягивал на себя, как покрывало, выковывал из бесконечных лет – кривой зазубренный серп и круглый щит, и где-то за стенами квартирки в мгновения старели дети и молодели старики, где-то влюбленные не могли дотянуться друг до друга – вместо пяти минут их разделили пять десятилетий…И прочнел щит, острился в горниле людской панике серп…

            Обезумевшее время сделалось скорпионом: глоток воздуха – капля яда. Зато в голове вдруг стало ясно, и подумалось: а ведь если кто-то и сможет пройти через этот щит – тот, у кого в руках более страшное оружие.

            Потому что любовь, как и верность…

            Время взревело, когда тот, кто держал его в лапах, нанес удар.

            Хлыстом рассекла небо молния, и в ушах Ирины вдруг отдался незнакомый язык – но слова и без того были понятны.

            «Время, брат, время!!!»

            Потом все взвихрилось снегопадом и перепуталось – часы? Месяцы? Годы?

            Тик.

            И тик.

            И так.

            Ирина отлепилась от стены и увидела, что часы больше не сходят с ума, а двигают стрелку с мрачным осознанием своей значимости – как положено.

            На подгибающихся ногах она дотащилась до окна.

            В теплой ночи, среди июльской зелени деревьев, медленно растворялись фигуры.

            Юноша с железными крыльями. Быстрый летун с кадуцеем[7].

            Дева с копьем и в высоком шлеме.

            Грузный дядька с трезубцем.

            Больше она никого не увидела, и это было немного обидно.

            Наверное, время еще не пришло в себя полностью: путало прошлое и будущее.

            Когда она отступила от окна – она совершенно точно знала, что ночью будет долго ворочаться и стонать, и к ней опять придут сны – сторукие тени, летающие скалы и молодой чернокудрый колесничий, летящий в будущее, которого у него все равно нет. Потом она перевернется во сне, сонно глотнет воды из странного на ощупь стакана – деревянного резного, что ли? – и сны прекратятся навсегда, и утром она подскочит за две минуты до нудной трели будильника.

            И разведенный инженер со второго этажа остановится с ней поболтать, когда она будет возвращаться с работы. Об аномалиях, конечно. И о посетившей его вчера легкос