Эля Гомонова

Адзін з нашых пастаянных аўтараў прэзентуе нам сваё новае апавяданне.

АНТИУТОПИЯ

Здесь у нас меня называют Грач. Я даже не знаю, почему. Похож на птицу? Что там такое было насчет птиц? Я не помню. Своего настоящего имени я тоже не помню. Может, его и не было никогда, откуда мне знать. Грач и Грач, и на том спасибо.
В клетке справа от меня живет Шмук. Раньше мы были друзьями. Теперь я в этом уже не так уверен. Далеко не уверен, можно сказать. Шмук мне завидует, потому что он влюбился в мою соседку слева – Лорику, но тут уж ничего не поделаешь, раз между их клетками – моя. Не могу же я просто исчезнуть, в самом деле. Он страдает, пишет любовные записки и просит меня передать их Лорике. Но я только притворяюсь, что выполняю его просьбы, а сам эти его записки потихоньку сую в рот и ем. Все дело в том, что Лорика нравится и мне тоже. Она вообще всем нравится. Кроме нее есть еще Сиу, но Сиу, на мой взгляд, вовсе не такая красивая, как Лорика.
Меня здесь считают самым умным. Может, это и правильно. Во всяком случае, только я один умею писать длинные складные фразы. Правда, иногда у меня возникает упорное чувство, будто когда-то раньше я знал и умел гораздо больше. Куда оно все делось, ума не приложу. И что это за «раньше»? Когда раньше? Когда оно было? И где был я, когда оно было? Однако это не мешает и Лорике, и Шмуку, и даже Горилле говорить:
–Грач – это да, голова.
Горилла живет напротив меня через проход. И хотя он время от времени принимается бубнить, что умнее Грачика не сыскать на всем белом свете, я ему не верю. Может быть, он на самом деле вовсе так не думает, просто не хочет перечить Лорике. К тому же когда он бывает не в духе, а это его обычное состояние, то без конца смеется над моими руками и над тем, что я ничего толком не могу сказать, а ведь прекрасно знает, что мне мешают зубы. Или не зубы. Это что-то такое, что есть у птиц. Птичьи зубы? Один сверху и один снизу, и торчат наружу. Я не помню, как выглядят птицы. Зато у Гориллы всего один глаз, а у меня два! Но вслух я этого не говорю, потому что у Лорики тоже всего один глаз, зато какой красивый! А вчера вечером Лорика позвала меня и сказала:
–Ну и что с того, что Горилла и Псих болтают без умолку? Все равно им по большому счету нечего сказать, и не они самые умные, а ты.
А еще она попросила меня написать ей письмо. 
–Мне так хочется получить письмо, – сказала она. – Напиши что-нибудь, ты ведь так хорошо это умеешь!
Шмук потом всю ночь страдал, свернувшись в углу клетки. В это самое время я писал письмо Лорике на пакете от вчерашнего обеда. Я не хотел расстраивать Шмука еще больше, и поэтому решил писать ночью, когда он ничего не видит. И все равно мне было неудобно. Красные бессонные глазки Шмука жалобно светились в темноте, я ёжился, когда до меня доносились его вздохи. Сегодня утром я отдал письмо Лорике. Она прочитала и сказала:
–Какая прелесть! Я еще никогда не получала таких милых писем! Просто прелесть! Ни Горилла, ни Псих никогда и близко не смогут сказать всего того, что ты здесь написал.
Она говорила громко, и все ее услышали. Было ясно, что они мне завидовали, но я не чувствовал себя от этого счастливым. Быть предметом зависти не так приятно, как могло бы показаться. Так можно и вовсе остаться без друзей.
–Подумаешь, двуглазый поэт, – пробурчал Горилла и отвернулся.
Шмук сидел на полу и демонстративно скулил, раскачиваясь из стороны в сторону и обхватив голову руками. Я его окликнул, мне хотелось его приободрить. Все-таки мы были друзьями. Он обернулся, и его скрюченные ручки соскользнули с головы. Голова у него слишком большая, как по мне. Зато лицо выразительное. Всегда можно понять, в каком он настроении. Сейчас он выглядел чрезвычайно несчастным. Похоже, его чувства к Лорике гораздо сильнее, чем мои собственные. Но что поделаешь, если дела обстоят так, как они обстоят!
–Ты не виноват, – сказал он. – Но все равно грустно. 
Он опять отвернулся. И было такое чувство, будто я его предал, хотя по большому счету я его не предавал. Ну, подумаешь, съел пару записок. Понятно, что из этого никогда ничего не вышло бы.
Проснулся Псих. Как всегда, он тут же подскочил, как ошпаренный, и повис на своей клетке, уцепившись за прутья руками и ногами. Он каждый день так висит, только на ночь спускается на пол. Наверное, воображает, что если висеть выше всех, то его станут слушать. Никто никогда его не слушает, только я временами, да и то не всегда. Он подергал прутья, вздохнул пару раз и заверещал:
–Что, радуетесь жизни? Каждое утро – одно и то же, одно и то же, одно и то же! Записки, любовь-морковь, нюни и слезы-сопли! Жизнь, черт ее возьми! Как будто все так и должно быть! Как будто так и надо – сидеть в клетках, ждать свою жрачку и не иметь возможности даже дотронуться друг до друга! Как будто вам всем начисто поотшибало мозги! Вы подумайте хоть раз своими пустыми головами! Посмотрите на себя, посмотрите друг на друга! Неужели совсем ничего не замечаете? – Псих без особой надежды озирнулся по сторонам, но никто и не думал смотреть ни на себя, ни друг на друга. Что мы там не видели? – Неужели вы не понимаете, что люди так не живут?! Люди живут не так, и я это помню, помню, помню, а вашу память вытряхнули напрочь вместе с остатками ума!
–Слышь, Псих, заткнись! – рявкнул Горилла. Но это было совершенно бесполезно: Псих все равно никого не слышит, кроме себя.
–Грачик, Грачик! – позвал он. – Ты же не такой, как они. Ну вспомни, вспомни! Пожалуйста!
Я бы и рад был помочь бедняге Психу, только мне ничего не вспоминалось.
–Помнишь, Грачик? Помнишь? – взывал Псих и судорожно тряс прутья клетки. – Люди, они не такие... Они похожи друг на друга, они красивые... – Он мечтательно поднял глаза к потолку, но сейчас же взвизгнул:
–А мы – уроды!!!
Никто из наших не может понять, зачем я слушаю Психа. Если взглянуть со стороны, это и в самом деле сложно понять. Лорика говорит, что ее расстраивают его визги и что у нее от них болят уши. А мне нравится его слушать. Я так думаю, это называется богатой фантазией. Если бы он совсем не спятил впридачу, то вполне мог бы рассказывать нам на ночь истории. А так историй от него не дождешься, одни идеи одна бредовее другой. Особенно он зациклен на аках. Впрочем, это неудивительно. Мы все на них так или иначе зациклены. Лорика говорит, что у нее все сжимается в животе, когда она видит аков, и что ей хочется плакать от восторга, но почему, она не знает. Недавно она рассказала мне свой сон. Как будто бы кто-то из аков вдруг оказался вместе с ней в клетке и они о чем-то хорошем говорили, и Лорика осмелела и протянула руку, чтобы приподнять черное покрывало, но ак вдруг исчез, и Лорика плакала от отчаяния, и звала его обратно, и уверяла, что никогда больше не посмеет трогать покрывало, но ак так и не вернулся. Благоговение. Я думаю, это правильное слово. Почтение и восторг одновременно. Аки загадочны и всемогущи, они себя не показывают и скрыты черными покрывалами, и однако это по их милости мы существуем на свете, и они о нас заботятся, и если в один прекрасный момент они о нас забудут или решат нас наказать, то все, пиши пропало, мы все помрем от голода, как Дибу-Дибу, которого аки перестали кормить и поить, потому что он слишком много себе позволял, хотя я уже не помню точно, что именно он себе позволял, так давно это было. Псих знает об аках не больше, чем мы, но воображает, что ему известно о них гораздо больше, и он всеми силами пытается донести эти сведения до нас тоже. Аки не любят воплей Психа, и я боюсь, что когда-нибудь это все для него плохо закончится. Аки милостивы и терпеливы, но всему есть предел, достаточно вспомнить дурака Дибу-Дибу, который воображал о себе невесть что, ну и ясное дело поплатился за это.
Аки – это люди, утверждает Псих. Ага, конечно, а кто же тогда мы? Всем известно, что люди – это мы, а аки – это аки. Нет, верещит Псих, аки – это люди, и мы тоже люди, только другого типа. Люди типа уроды.
–А знаете, почему они никогда не снимают своих покрывал? – взывает Псих. – Да потому что они не хотят, чтобы мы знали, как по-настоящему обстоят дела! Потому что во многом знании премногая печаль! Во многом! Знании! Понятно вам?
–Опять ты, Псих, шумишь, – укоризненно протянул появившийся из черного коридора ак.
Псих испуганно примолк и слез с прутьев.
–Нехорошо, Псих, – ак приблизился к клетке. – Эй, Горилла, о чем он тут болтал?
–А я откуда знаю! – буркнул Горилла. – Орет себе, орет... На то он и Псих, чтоб орать.
–Да уж, это точно! – ак засмеялся и ушел, ткнув напоследок Психа своей палкой-погонялкой – электродубинкой, как их называет Псих. Некоторое время было тихо, Псих приходил в себя. Потом он вскочил и опять повис на прутьях.
–Грачик, Грачик! – зашептал он. –  Они ведь боятся, ты видишь? Они меня боятся, только сделать ничего не могут. А знаешь, почему?
–Да кому ты нужен! – простонал Шмук.
–Потому что нас и так слишком мало в парке и к тому же они ж не дураки и понимают, что мне никто не верит, ни один безмозглый идиот. Но ведь ты же мне веришь, Грачик, правда? Веришь, только ничего не говоришь, да?
Он смотрел на меня так, будто от моего ответа зависела его жизнь. Я пожал плечами.
–Ты должен мне верить! Помнишь, когда-то нас было больше и аки ходили по этому проходу и следили, чтобы мы сидели смирно и не болтали? Боялись, что мы начнем бунтовать или чего доброго голодать, хлопот не оберешься. Это когда еще Дибу был жив, помнишь? Дибу тогда начал голодовку, только все это было бестолку... Черт, вы все забыли, только я один помню. А знаешь еще, почему они так меня берегут? – его голос вдруг снова сорвался на визг: – Потому что на мне этот чертов парк выручает больше всего денег! Посмотрите, я же самый уродливый среди вас!
–Да заткнись ты в конце концов! – не выдержала Лорика. – Никакой ты не урод. Конечно, ты не такой симпатичный, как, например, Грачик, но вовсе не урод. Ты просто глупый!
После этих слов Лорики я понял, что есть вещи поважнее, чем крики Психа. Я уже его не слушал, а думал только о том, что тоже нравлюсь Лорике. Я смотрел на нее, и она мне улыбалась. А потом услышал зов Сиу:
–Аки несут обед, аки несут обед!
Клетка Сиу расположена ближе всех к черному коридору, поэтому Сиу замечает появление аков раньше других. К тому же Сиу совершенно одержима едой. Она и так уже занимает почти всю свою клетку, но постоянно ноет, что хочет есть. Похоже, это единственное, что ее интересует, а аки этому только рады и с удовольствием ее подкармливают. Когда заканчивается обед, аки собирают все наши объедки в большую бадью и задвигают в клетку Сиу. Они называют это десертом. Лорика ест мало, она вообще очень маленькая по сравнению со всеми нами, так что ей много не надо. Часто ее еда остается почти нетронутой, и она говорит акам: «Отдайте Сиу». А те смеются: «Эту жирную корову не прокормить! Может, отправить ее к ребятам на свалку, пусть перерабатывает отходы? Или нет, в канализацию, ей же все равно, что жрать, так пусть хоть какая-то польза будет!» Аки говорят странные вещи. Мы различаем их по голосам, но видим редко. Раньше они и правда частенько прохаживались между рядами клеток, особенно по ночам, а теперь почти все время сидят в черном коридоре. Чем они там занимаются, никто не знает. Где-то там они берут еду. Псих утверждает, что они живут вовсе не там, а в других местах, сюда же приходят «на работу». А потом уходят, едут «в город», где они и живут, но мне это все как-то странно, я никак не могу себе представить этот «город», впрочем, как и другие вещи, о которых болтает Псих: небо, деревья, солнце и прочую чепуху. К тому же что значит «едут в город»? Едут. Странное слово. Псих говорит, все это обычные вещи, о которых я должен помнить, только мне ничего такого не припоминается.

–Мамаааа, ну пожалуйста, ну мамаааа, – ныла девочка пяти лет, – я хочу посмотреть на уродцев! Хочу-хочу-хочу! Ну мамааа!
–Ой, ну сколько можно на них смотреть! Мы же только вчера там были! – отмахнулась от нее мама.
–Хочу еще! Ну мамааа! – не унималась девочка.
–Не пойму, что только дети в них находят! – молодая женщина в поисках поддержки обернулась к мужу.
–Они такие смешные! – закричала девочка. – Скачут и визжат. И в них так трудно попасть, когда они скачут, но когда попадаешь, то так весело!
–Ну, они и правда смешные, – заметил отец девочки. – К тому же говорят, что это педагогично.
–Педагогично? И как, интересно, это может быть педагогично?
–Ну, говорят, детям надо куда-то девать агрессию.
–И что?
–Ну и перенаправленная агрессия вроде бы лучше, чем неперенаправленная, потому что тогда неизвестно, на кого она может направиться. Что-то вроде того. Не помню точно. Я же не педагог.
–Ну мамааа! Ну папааа! – ныла девочка.
–Слушай, у нас все равно свободный день, так уж лучше сходить в фрикипарк, чем сидеть и не знать, чем заняться, – предложил отец девочки. – А?
Молодая женщина досадливо пожала плечами.
–Так и быть, Лора, мы сходим к уродцам, – обратился отец к ребенку. 
–Ура! – подскочила девочка. – Ура, папа!
–Давай, беги одевайся, да побыстрее, – сказал папа, и девочка умчалась в свою комнату.
–Не пойму, зачем ты ей разрешил, – досадливо заметила мама девочки. – Один раз в выходные вполне достаточно. Не каждый же день туда ходить. К тому же накладно.
–Нет никаких сил слушать ее нытье, а там ей хотя бы развлечение, – неуверенно отозвался муж.
–Идите тогда и развлекайтесь вдвоем. А я пройдусь по магазинам, – заявила молодая женщина.
–Нет проблем, – заверил он ее.
–Я боюсь, как бы эта перенаправленная агрессия не привела к незапланированным результатам, – чуть помедлив, снова заговорила она.
–Ты о чем?
–Одна знакомая рассказывала. А ей рассказала знакомая воспитательница. Их группа в детском саду отправилась в местный фрикипарк, и какой-то мальчик вдруг начал плакать, и...
–Мама, папа, я оделась! Идемте скорее!

После обеда Псих всегда просыпается первым, как будто он и вовсе никогда не засыпал. Во всяком случае, первое, что я всегда слышу, – это его вопли. Он кричит и зовет меня до тех пор, пока я не встану и не подойду к своей решетке.
–Грачик, Грачик! – быстро шепчет он, дергая металлические прутья. – Опять ничего не помнишь? Нет?
Я качаю головой.
–Черт, ну почему эта фигня не действует на меня так, как на вас?! – причитает Псих. – Иногда хочется просто взять и забыть, так нет же! Хоть и надеюсь каждый раз, и наедаюсь... Эх, знать бы, что это такое и почему оно не действует на меня, хотя действует на Лорику, а она почти ничего не ест, и на Сиу, которая весит три тонны, и на Гориллу, который весит не меньше Сиу...
–Надоел ты мне, Псих, – в соседней клетке проснулся Горилла. – Еще раз услышу от тебя, сколько я вешу, и я скажу акам, что ты тут мутишь воду. Вот они с тобой и разберутся.
–Сделай одолжение, дурак безмозглый! – визжит Псих. – Нашел чем пугать, тупая скотина! Черт, был бы я как вы, я был бы просто счастлив, ей-богу! Ничего не помнить, скакать по арене, как полоумный, и ничего не помнить, не видеть, не слышать, потом распускать нюни от любовных страданий и даже не подозревать, как оно на самом деле... Может, они и вовсе ничего мне не подсыпают? В качестве наказания, а? Грачик, может такое быть? Гады! – заорал он опять. – Гады, гады, гады!!!
Из черного коридора показался ак.
–Опять буянишь, Псих? – поинтересовался он.
Псих умолк, только буравил ака полными ненависти глазами.
–Опять буянишь, говорю? – ак ткнул Психа палкой-погонялкой, Псих взвизгнул и откатился в дальний угол клетки, а ак исчез в глубине черного коридора.
–До чего ж я вас всех ненавижу, – заныл Псих, когда пришел в себя. – И вас, и их, и этих, которые приходят поразвлечься. Представь, детям раздают такие маленькие пистолеты – кому с чем, кому с краской, кому с водой, кому с резиновыми пульками, чтобы они в нас стреляли, и представь себе, они стреляют! Одна девочка была здесь вчера и сегодня, я ее запомнил, она так весело смеялась, пока вы метались по арене. Никогда не задумывался, почему после обеда вы все мокрые, как цуцыки? Аки вас поливают из шланга после представления. Или почему у вас синяки? Или царапины? Или ожоги? Тупое мясо, все вместе! Никогда ни о чем не думаете, даже самые очевидные вещи не заставят вас посмотреть правде в глаза! Вас хоть в газовую камеру веди, вы по дороге будете блеять о любви и распускать нюни!
–Да успокойся ты! – заорал Шмук, хотя на самом деле это он сам никак не может успокоться после моего письма Лорике. – Только и слышно: правда да правда, тупое мясо да тупое мясо, как будто тебя кто-то просит лезть не в свои дела! Вот доскачешься и подведешь всех нас, и что мы тогда будем делать? Что мы будем делать без аков? Ты об этом подумал со своей правдой?
–Дубина ты! – заголосил Псих. – Чем так жить, так лучше сдохнуть! Вы же люди, черт бы вас побрал! Такие же, как аки, как эти дети, которые стреляют из своих пистолетов, как их чертовы родители!..
–Что ты городишь? – взревел Горилла. – Какие дети? Что еще за дети? Какие нафиг пистолеты и родители? Я лично никогда не видел ни каких-то там детей, ни пистолетов. Есть аки, есть мы, аки о нас заботятся, и не тебе решать, как нам жить, а акам, психованная ты башка. Понимаешь? Живем, как живется, а где ты видел жизнь получше?
–Да там же! – завизжал Псих. – Там, где эти дети, где аки, там, снаружи!!
Но Горилла только выразительно постучал себя по темени пальцем вместо ответа и отвернулся. Шмук тоже сидел в углу наедине со своими мыслями, и вообще все занимались обычными делами, один только Псих прыгал с одной решетки на другую и что-то бормотал себе под нос. Он повернулся было опять ко мне и уже открыл рот, но тут меня как раз позвала Лорика.
–Грачик, ты не мог бы написать мне еще одно письмо? – спросила она.
Я радостно закивал и подошел к решетке – нас разделяли всего лишь только двойные прутья клеток, – присел на корточки, чтобы быть одного с ней роста, и попытался сказать: «Все что угодно, лишь бы тебя порадовать», – но у меня получилось только невнятно-хриплое «кра-кра», Горилла залился дурацким смехом и завопил: «Поэт, поэт, что и говорить! Кра-кра! Кра-кра! Сколько чувства в этом кра-кра!» – но Лорика не обратила на него ровно никакого внимания, она улыбалась и смотрела мне в глаза, попеременно то в один, то во второй своим большим красивым глазом, а потом сказала:
–Я знаю. Это очень хорошо. От твоего письма мне сразу станет гораздо веселее.
Тут диким голосом заорал Псих, и Лорика замолчала, но этот момент был настолько прекрасен, что ни Психу, ни даже Горилле не удалось его испортить. Я был просто счастлив: а что, если Лорика меня любит? Меня одного? Может ли на свете что-нибудь с этим сравниться?

–Ну как, Лора, ты все в таком же восторге? – спросила мама у подбежавшей к ней девочки. Девочка энергично закивала. – Было весело?
–Очень! Они такие смешные! Там был толстый такой – нет, двое таких толстых – и он так здорово подпрыгнул и так тоненько пискнул, когда я в него попала! Такой милый! Вот, смотри, – девочка гордо продемонстрировала маме маленький пистолет. – Папа мне купил. И вот еще смотри, – она протянула маленький мешочек, – тут разные пульки, разного цвета. Можно заряжать одинаковыми, а можно разными, и тогда не знаешь, чем он выстрелит, и это очень смешно.
–Опять ты ей купил игрушку, – укорила молодая женщина подошедшего мужа. – Весь дом забит игрушками, а пистолетов сколько – и не сосчитать.
–Удачный шоппинг? – поинтересовался он вместо ответа.
–Можно и так сказать, – уклончиво отозвалась она. – В основном для Лоры, конечно.
И добавила после паузы:
–Надеюсь, у нее это скоро пройдет.
–Что? – не понял муж.
–Ну, это, с фриками. Они же мерзкие, тебе так не кажется?
–Детям нравится, – он пожал плечами.
–Они смешные! – запротестовала девочка. Она бегала вокруг родителей, время от времени забегала на газон и кружила возле декоративно подстриженных кустов. 
–Смешные, смешные, – успокоил ее отец.
–Я тебе недорассказала про того мальчика, – напомнила молодая женщина.
–Какого мальчика?
–Знакомая мне рассказала со слов воспитательницы в детском саду, помнишь? Один мальчик, когда вся группа пошла в местный фрикипарк, начал вдруг плакать, и воспитательница подумала, что он просто испугался, и начала его утешать и показывать, как надо стрелять и что это совсем не страшно, но он заплакал еще сильнее и сказал, что ему жалко фриков, что он плачет, потому что ему жалко фриков, и что все должны немедленно прекратить стрелять и выпустить фриков из клетки, понимаешь? Он набрасывался на других детей, вырывал у них пистолеты и вообще поднял такой скандал, что воспитательнице пришлось вывести его из фрикипарка на улицу и кормить мороженым, но он все равно только плакал и повторял, что ему жалко фриков и что так нельзя, и что фриков надо немедленно выпустить. Родители были в шоке, на них это свалилось, как гром среди ясного неба. Жалко фриков! А если Лора когда-нибудь порадует нас чем-нибудь в таком же духе?
–У мальчика наверняка что-то с психикой не то, – заметил муж. – А ты уже сразу начинаешь беспокоиться. Лора – стабильный ребенок, без всяких отклонений, абсолютно нормальный ребенок. И как всем нормальным детям, ей нужны развлечения. Ну и еще к тому же эта ерунда с перенаправленной агрессией. Может, у того мальчика дома проблемы, откуда тебе знать. Или болезнь какая-нибудь...
–Мама! Папа! Смотрите, что я нашла! – к ним подбежала запыхавшаяся Лора. У нее в руке трепыхался перемазанный краской и покрытый кое-где чем-то черным и тягучим комочек. 
–Это еще что такое? – испугалась мама.
–Не знаю, – весело отозвалась девочка. – Оно прыгало, я его подстрелила.
–Дай-ка я гляну, – попросил отец, и она охотно протянула ему находку. Он взялся за комочек двумя пальцами, и тот вдруг развернулся и затрепыхался с новой силой, и стали видны грязные крылышки и маленькая голова, и лапки под брюшком.
–Ой, птичка! – мама всплеснула руками. – Лора, ну что ты наделала! Зачем ты подстрелила птичку? Их так мало осталось, в городе так и вовсе ни одной. Она, наверное, под купол как-то залетела...
–Что такое птичка? – поинтересовалась девочка.
–Ну, птичка. Они летают, чирикают, зернышки клюют.
–Она прыгала, – заметила девочка.
–Прыгают тоже. Лора, нельзя стрелять в птичек!
–Почему?
–Птички хорошие.
–Хорошие? Она не хотела ловиться. Я хотела ее показать вам, а она только прыгала и прыгала от меня, и я ее подстрелила, потому что хотела показать вам. Она похожа на уродца в парке, только маленькая.
–А, точно, – кивнул отец. – Есть там такой с клювом и руками, как ощипанные крылья.
–И в него же можно стрелять? – спросила девочка.
–Можно, конечно, – подтвердил отец.
Птичка вдруг враз перестала трепыхаться и повисла у него в пальцах. Он слегка ее встяхнул, но она не подавала признаков жизни.
–Умерла, – констатировал он.
–Никакая она не хорошая, а противная, – заявила девочка. – Не хочу больше ее. Противная и грязная.
Она вырвала мертвую тушку из папиной руки и отшвырнула в сторону.
–Глупая птичка. Когда мы пойдем домой?
–Прямо сейчас, – сказал папа.
–Ура! – она подняла игрушечный пистолет и выстрелила в воздух – из дула вылетела радужная дуга. – Это салют, – сказала она и побежала вприпрыжку вперед.