Наша проза - Юліан Бельскі
Юлiан Бельскi – працаваў журналiстам Польскага інфармацыйнага агенцтва ПАП у Варшаве i тэлестанцыi United Paneuropean Communications у Велiкабрытанii, выкладаў расейскую i польскую мовы ў Лондане, перакладчык расейскай i польскай лiтаратуры, у цяперашнi час жыве i працуе ў Маскве. Шмат гадоў цiкавiцца i даследуе гiсторыю Вялiкага княства Лiтоўскага, удзельнiк лiтоўска-беларускага руху "Шлях паланэзаў князя Мiхала Клеафаса Агiнскага” i беларускага дабрачыннага фонду "Спадчына Мiхала Клеафаса Агiнскага” з моманту iх заснавання, арганiзатар i спонсар канцэртаў беларускiх i лiтоўскiх маладых музыкаў у Маскве.
М А Р И Я М И Х А Й Л О В Н А
Виленское эхо
В послевоенной Варшаве, на
улице Варецкой, дом 4, в однокомнатной, но из-за размеров казавшейся почти
бальным залом квартире мой будущий отчим, пришедши в гости знакомиться с нашими
с мамой близкими друзьями, после нескольких приветственных слов и не пройдя ещё
из прихожей, произнёс:
– A państwo drodzy to chyba
wilnianie! – А вы, друзья мои, наверное, вильняне!
Действительно, это узнаваемо
сразу: изумительное виленское произношение. Я его вообще не могу спокойно слушать.
Ответ звучал:
– А у нас говорят не вильняне,
а вильнюки.
Хозяев звали Мария Михайловна
и Антон Николаевич Петровские.
Это не
только мелодика интонаций, хотя и она исключительно важна. Это уникальный,
достойный небесного памятника духовный склад северо-восточных кресовян – как и
всё наследие и настроение того края.
Мария Михайловна Петровская,
урожденная Геккер, – pani Maria Piotrowska z domu Hekkerówna, – на
четверть прибалтийская немка со стороны отца, в остальном польскоязычная
вильнянка. Её даты жизни: 2 апреля 1915, Вильно – 29 декабря 1994, Варшава.
Какою я Марию Михайловну помню
– у неё большие голубые живые глаза, её прекрасные седые волосы напоминают
причёску королей с картинок в детских книжках, она не выглядит моложе своих
лет, но статна и элегантна даже у себя дома на кухне. Голос её звонкий, и среди
перезвона посуды:
– ...Первое, что сказал мне
мой жених, было: "Не знаю, хорошая ли ты, но глупая это точно”.
– ...Это по-настоящему
удивительно и необычно, когда тебя в ресторане каждые несколько минут кто-то
поздравляет из-под стола!
– ...Каково садиться на
колени офицеру в присутствии мужа?!
Эти возгласы Марии Михайловны
проходят в её увлеченных рассказах о жизни. Вспоминать есть много о чём. В
молодости она имела большой успех. При этом довелось ей слышать от
коленопреклоненного и такое тоже: "Я вам обязан жизнью”.
С Марией Михайловной мы разговариваем
только по-русски, у неё совершенно чистый русский язык – как, впрочем, у всех
вильнян того поколения. В гигантской кухне на Варецкой закипает чайник, и
неизменное Марии Михайловны:
– Кыпы́ть!.. Это не я
так говорю. Это так говорил советский офицер Яша Павлучко, украинец, который жил у нас на Зверинце в
1944 году.
Зверинец – район Вильно. Там
поселились молодые супруги Мария Михайловна и Антон Николаевич после венчания.
Это ещё до войны. Она была тогда на последнем курсе Виленского университета. А
через неделю после их свадьбы венчался её не первой молодости преподаватель, и
это совпало с юбилеем его работы в университете, днём рождения его новой тёщи и
государственным праздником Конституции 3 мая. Приём был большой, проходил в ресторане
Жоржа на улице Мицкевича, бывшем Георгиевском проспекте (ныне проспект
Гедимина). Поднимая один из первых тостов, новорожденная тёща начала словами: "Вообще-то,
пан профессор, вам надо было жениться на мне, благо я вас моложе”.
– Тот приём был чем-то
фантастическим, непрерывной безудержной радостью, – вспоминает Мария
Михайловна. – Нас с Антоником тоже все подряд заново поздравляли, по второму
разу. Мы все долго танцевали, потом ни у кого уже не было сил, и мы просто,
сидя за столом, хором пели. А под столом во всю его длину кто-то ползал, причём
не один, и оттуда снова поздравляли и молодых, и новорожденную, и всех, благо
был праздник 3 мая. Время от времени чья-то голова выпирала из-под стола белую
скатерть между мною и Антоником и тоже поздравляла нас, и это было необычно, а
мы, все присутствующие, радовались, смеялись и пели: "Приветствуем тебя, майская заря!”
– "Witaj, majowa jutrzenko!”
Был май 1939 года.
1 сентября Мария Михайловна
должна была выходить на первую свою работу молодого ассистента в университете.
Увы.
Причём увы не только в связи с
несостоявшейся научной карьерой историка и социолога. Есть и другое. Сперва им
с Антоном Николаевичем казалось, что ей надо сначала начать работать и проработать
хотя бы один учебный год, а уж потом... Потом была война – тоже не
способствующее обстоятельство. Потом конец войны, отъезд и переселение. Потом
Антон Николаевич оказался до 1956 года в лагере под Архангельском, причём попал туда за то, что до войны
был членом КПП, Коммунистической партии Польши, распущенной Коминтерном. А
когда он вернулся, Марии Михайловне был уже сорок один год. Так они и остались
лишь вдвоем, без детей.
А начиналось классически, с
объяснения на пикнике.
– Почему ты так волнуешься? –
это он её спрашивает.
– Знаешь, со мной вчера
вечером приключилась дикая история, на меня напали.
– Как???!!!
– Я вечером иду наискось через
парк. Вдруг кто-то сзади хватает меня за шею и старается вырвать сумку. Я не
успела сообразить, слышу – по аллее кто-то идёт, несколько человек,
разговаривают, смеются. Я этому, держащему меня, говорю: "Ты не бойся, я не
закричу”. Он – молчок. Действительно, люди прошли – гуляющая молодёжь. Я его спрашиваю: "Ну и что
дальше?” Он молчит, потом отпустил меня и говорит: "Ты или очень хорошая, или очень
глупая”. И побежал прочь.
На это, послушав, Антон
Николаевич:
– Скорее, второе.
С перспективы двадцать первого
века хочется добавить: идиллический грабитель.
А Антон Николаевич после той
своей фразы попросил её руки.
Кончились тридцатые. Наступили
сороковые.
Зима, низкое небо, снег
скрипит на морозе. Немецкая оккупация. Мария Михай-ловна в огромном шерстяном платке
ходит по разным рынкам, покупает продукты, иногда зимнюю одежду – понемногу в
разных местах, чтобы не вызывать подозрений. И развозит их тоже в разные места.
Ездит одна – девушку-домработницу отпустили ещё в короткое советское время
перед приходом немцев.
Мария Михайловна в Армии Краёвой, занимается оказанием помощи
скрывающимся евреям. Иногда в сетках среди картошки и кочанов капусты приносятся
фальшивые документы. Случается, что в квартире на Зверинце они с Антоном
Николаевичем временно прячут кого-то и у себя.
Вечером короткий звонок в
дверь. На пороге неожиданно трое из службы безопасности "Саугумаc”: молодой
офицер и два рядовых полицейских. Офицер на слабоватом польском:
– Добрый вечер. Обыск. Всем
оставаться на местах, не выходить. Литовским владеете?
Первые слова Марии Михайловны:
– Извините, лучше по-немецки,
мне так легче. Проходите, только снегом не натопчите.
В квартире – скрывающаяся
молодая еврейка Доня. Они ещё не кончили ужинать.
Чистый немецкий Марии
Михайловны производит впечатление. Офицер:
– Вы немка? Пожалуйста,
документы.
Мария Михайловна показывает
обычную кенкарту.
– Почему вы не на
"фолькслисте”? (To есть почему не фольксдойче).
– Да вот, мой муж чудачит, не
хочет, у него у самого ну ни капельки немецкой крови, и балтийской тоже. Но он
хороший, вы не бойтесь, господин офицер. Пожалуйста, проходите. Антоник, ну-ка
быстренько, у нас снова гости, видишь, как здорово, только один гость ушёл, а
тут сразу следующие, и какие – в форме! Давай, и новую бутылку водочки тоже.
Обнимая офицера за талию,
исключительно эффектная молодая Мария Михайловна тащит его в гостиную. Его
попытки "я на службе” разбиваются об:
– Одну рюмочку, раз вы пришли.
Ведь у нас сегодня праздник, я вам сейчас расскажу!
И к полицейским, тоже молодым
парням:
– И вы, meine junge , молодые люди, проходите. Сейчас
Антоник и вас угостит, у нас сегодня во какой праздник – годовщина, как он мне
в любви признался! Хи-хи. Антоник, попроси молодых людей, пусть помогут из
чулана принести, что там есть. Нынче люди мало в гости ходят. А мы тут пока с
господином офицером перекурим. Вы ведь курите? Угостите даму.
Один полицейский остаётся стоять у входной двери
квартиры, другому офицер велит пойти помочь.
Когда Антон Николаевич
приходит с рюмками и закуской, Мария Михайловна, высоко закинув ногу на ногу,
сидит у офицера на коленях, и они по очереди курят од-ну сигарету.
У Антона Николаевича искренне
округляются глаза.
– Ну что ты застыл, бамбино?
Ног моих не видел? Давай, проходи, расставляй.
Офицер отдает распоряжение
второму полицейскому обойти осмотреть квартиру. Мария Михайловна щебечет:
– Конечно-конечно. Ordnung muss
sein! – Порядок должен быть! Не знаю, правда, чего вы там ищете, но я
понимаю: на вас наша с вами безопасность. Антоник, проводи и проследи, чтобы на
солдатика в чулане полки не рухнули, ведь ты, лентяй, всё никак починить не
можешь!
В чулане в случае опасности
должна прятаться скрывающаяся.
– И, – не умолкает хозяйка, –
возвращайтесь скорее к столу. А вы, господин офицер, давайте, за ваше здоровье
и за нас с вами, пока их нет. Залпом – как я! Прозит!
Сколько всё это продолжается,
Мария Михайловна не знает. От напряжения мозг не всё фиксирует. Доню чудом не
находят, чудом офицер достаточно быстро пьянеет. Когда, наконец, трое незванных
гостей, отдав честь, отбывают, Антон Николаевич жадно пьёт воду прямо из-под
крана. Доню в квартире не находят и сами хозяева. Её нет в чулане за хламом,
нет нигде. Видимо, она каким-то непостижимым образом ускользнула. Как-то
пришедши в себя, Мария Михайловна и Антон Николаевич собираются ко сну. Он идёт
запереть двери, закрыть вытяжку в трубе. В какой-то момент из кухни раздаётся
его громкое:
– Маша! Маша!
Затворив одну из дверей, Антон
Николаевич в ужасе видит стоящую за нею плоско у стены мёртво белую Доню, никак
не реагирующую на его слова. Когда явилась полиция, она не успела добежать до
чулана и встала за открытой дверью, за которой было какое-то пространство, оно
спасло её и всех. Никому в голову не пришло в ходе несостоявшегося обыска ту
дверь закрывать. Приходится Доню приводить в чувство.
До конца оккупации Мария
Михайловна и Антон Николаевич ещё не единожды прятали у себя евреев.
Орденов "Праведный среди
народов мира”, признаваемых израильским институтом "Яд-Вашем” за противодействие холокосту, всё равно не хватит на всех тех
поляков, кто спасал тогда своих еврейских соотечественников, даже не на всех
занимавшихся этим организованно бойцов АК.
А один рассказ Марии
Михайловны действует на меня особенно сильно. Я всякий раз переживаю,
вспоминая. Хотя что такого? Короткая сцена.
Сентябрь 1945‑го.
Ушли немцы. Пожил квартирантом
прифронтовой советский офицер Яша Павлучко, улыбчивый украинец, который бегал к
закипающему чайнику с возгласом "Кыпы́ть!” и от восхищения Марией
Михайловной млел и делился с нею и Антоном Николаевичем консервами. Объявили о
новом политическом строе и изменении границ. Кончилась война. Вернулась
девушка-домработница Зося.
Наступает осень, по виленским
улицам ветер несёт первые осенние листья. На вокзале грузится товарный поезд:
из Вильно уезжает Виленский университет имени короля Стефана Батория. Кроме
собственного багажа и мебели разрешено взять лишь минимум из университетских
фондов. Антон Николаевич уже в новой Польше, уехал устраивать новое жильё.
Долгая погрузка закончена. К
концу дня, оставив Зосю в вагоне стеречь вещи, Мария Михайловна выходит на
Привокзальную площадь. До отхода несколько часов. Окна виленских домов отражают
клонящееся к закату солнце. Мария Михайловна берёт извозчика:
– День добрый.
– День добрый пани. Куда пани
пожелает?
– Пожалуйста, поезжайте куда
угодно.
– То есть, значит, как пани
сказала?.. Значит, куда?
– О, простите. Я вечером
навсегда уезжаю из Вильно. Поэтому поезжайте просто через город, только не на
Зверинец, потому что там мой дом. А потом, возвращаясь, – так, чтобы мы
проехали под Острой Брамой.
Извозчик молча вздыхает,
кивает головой. И к лошади: "Вё‑о‑о-о, старая!..” – всхлестнув вожжами. Зацокали
копыта, покатились колеса по брусчатке, по уходящей вниз наискось налево улице Завальной.
Эта картина прощания с городом
встречает меня, не отпуская, неотступно, всякий раз, когда, сойдя с поезда, я
выхожу через вокзал на виленскую Привокзальную площадь. Картина в тональности полонеза
Михаила Клеофаса Огинского ля-минор. Словами поэта: "Tоскою задохнувшийся
мотив”.
История с отъездом имеет
продолжение – более насыщенное событиями.
Ночью поезд уходит.
И затемно же, ближе к утру,
прибывает в Гродно. Мария Михайловна идёт узнать на вокзал, долго ли стоять и
если долго, то можно ли по университетским карточкам получить паёк пока ещё по
эту сторону новой границы.
Когда она, возвращаясь, идёт
вдоль своего состава, стоящего на боковом пути, из-под вагона к ней резко
вылезает мужская фигура, встаёт во весь рост:
– Проше пани!
Мария Михайловна:
– Что вам нужно?
– Этот поезд уходит в Польшу?
– Да, в Польшу.
– Проше пани, я должен на нём
уехать. Должен. У меня нет никаких документов. Помогите мне.
Над станцией Гродно чуть-чуть
начинает светать, сентябрьский ночной воздух свеж, тянет ветерок, фонари на
перроне горят далеко, человека в темноте плохо видно.
– Скажите, вы не ночной
грабитель?
– Проше пани, пожалуйста, не
шутите.
– Подождите меня здесь, не показывайтесь и не уходите. Я за вами приду.
Зосю она отправляет на вокзал за кипятком. Потом сажает незнакомца к себе в вагон, велит лежать за дальними ящиками и не издавать ни звука. Даёт ему бутылку с водой, из другой воду выливает и протягивает пустую.
– Мы здесь будем стоять, видимо, весь день. Вы как, справитесь?
– Справлюсь.
Зося возвращается, они заваривают чай, достаётся еда. Паёк должны дать днём, перед отправлением. C восходом солнца приходят знакомые из других вагонов. Разговоры, шутки между собой: "Как вам спалось, пан профессор, по сравнению с «Ориент-экспрессом»?” В другом конце поезда едут крестьяне из-под Свентян, они делятся с университетским народом огурцами. Мария Михайловна успевает сходить на рынок. Это её единственное посещение Гродно.
Наконец, проходит проверка, вещей вообще никто не трогает, документы уезжающих сверяют советские военнослужащие и польский представитель-пуровец: от сокращения PUR, Polski Urząd Repatriacyjny – Польское управление по репатриации.
Вагон запечатывают. Слышно, как по крыше прошлись и ушли кованые сапоги. Свисток, лязг. Поезд трогается, набирает скорость. Загремели колёса по мосту. Переезжаем Неман.
Всё.
Потом остановка, вагоны распечатывают, слышна уже только польская речь, железнодорожники машут шапками, кричат: "Приветствуем в Польше!”, на здании станции не снятое польское название: Кузница Белостокская. Солдат в конфедератке бежит вдоль поезда, кричит, чтобы не расходились – будет проверка.
Мария Михайловна оборачивается к ящикам:
– Проше пана! Вы живы? Вылезайте, уже Польша.
Возня, кряхтение, из-за тюков появляется фигура.
Зося:
– Иисусе Мария! Кто это?!
Мария Михайловна:
– Ничего, Зося, всё в порядке, не беспокойся. Главное, не говори никому. Это был наш пассажир зайцем.
Мария Михайловна подходит к двери, смотрит наружу, не много ли народу с их стороны. Говорит:
– Поторопитесь.
Прежде, чем спрыгнуть, незнакомец в перемазанном пальто, небритый, средних лет, поворачивается к ней, взмахом руки по-военному отдаёт двумя пальцами к кепке честь, опускается на одно колено, берёт краешек платья Марии Михайловны, целует и произносит:
– Я вам обязан жизнью.
Спрыгивает и исчезает.
У пассажиров начинается жизнь в новой, возрожденной Польше.
Чайник на кухне в квартире на улице Варецкой снова закипает. Мария Михайловна:
– Вот так мы и уехали. А чайник-то наш – кыпы́ть! Ешь маковый рулет, для тебя покупала.
В новой Польше было расселение сначала в Торуни, потом во взорванной, казнённой немцами Варшаве, потом восстановление, возрождение города собственными руками – на добровольную работу сотрудники воссоздаваемой Польской академии наук выходили вечером после рабочего дня; по воскресеньям безудержные танцы молодых и старых на расчищаемых улицах и площадях, по радио песни: "Мы построим новый дом, и ещё построим дом, Варшава”; в первые годы частая переписка с друзьями из Вильно, оказавшимися в разных концах новой Польши; надежды, калейдоскопом меняющаяся жизнь; потом арест Антона Николаевича, семь лет полная неизвестность, жив ли он, при этом повседневная работа в секретариате Академии наук; 1956 год, возвращение Антона Николаевича, от его неожиданного голоса в телефонной трубке Мария Михайловна на работе чуть не падает в обморок, её подхватывают под руки; снова новая жизнь и надежды; ежегодные лёгочные санатории Антона Николаевича после семи лет лагерных работ и бараков на берегу Белого моря; мои длительные за чаем дискуссии с ним, убежденным довоенным польским коммунистом, в которых Антон Николаевич отличается большой культурой и спокойствием в ведении споров; уход на пенсию; жуткая и нелепая гибель шестидесятипятилетнего Антона Николаевича, сбитого грузовиком в двухстах метрах от родного дома; продолжающееся непрерывное, неутомимое и неугасаемое свечение Марии Михайловны.
Жизненные перипетии не сохранили в квартире на Варецкой улице вообще ничего из старого быта Вильно, ни напёрстка. Были только они двое: Мария Михайловна и Антон Николаевич, а потом – одна Мария Михайловна. Изумительное, неповторимое виленское произношение в польской речи и чистый, с певучестью, русский язык; ореол мягкой доброты и духовной силы.
Антон Николаевич и Мария Михайловна Петровские покоятся на Вольском православном кладбище в Варшаве.
Я их помню и часто вспоминаю. Слыша сегодня в Вильно характерное вместо "Здравствуйте. Проходите и садитесь, берите и угощайтесь, рассказывайте” идущие в польском инфинитивы: "Здравствуйте. Проходить и садиться, брать и угощаться, рассказывать!” ("Dzień dobry. Wchodzić i siadać, brać i częstować się, opowiadać!”), я слышу также голоса их обоих. И хочу, чтобы о них узнали другие.
Москва, январь 2009 года.
