РОСА НА ТРАВЕ
Я увидела то же самое во второй раз и поняла наконец, в чем дело. Я поняла, что неведомым мне образом приобрела удивительную способность прозревать будущее. Я не спала, просто лежала на кровати в полумраке и смотрела в потолок, на странную выпуклую полусферу в центре – замурованный канализационный мешок или что-то в этом роде, и вдруг увидела очень явственно свадьбу своей дочери Эмилии. Во второй раз за короткое время. Это не было ни сном, ни фантазией, поскольку видение в точности повторяло первое и, очевидно, показывало мне реальность, которая еще не произошла. Эмилия выходила замуж за какого-то азиата, я решила, что за японца, – и улыбалась своей напряженной улыбкой. Мы все были в церкви, и я никак не могла понять, почему мы в этой церкви, почему я сама там. Почему они венчаются? Разве он христианин? Разве Эмилия верит в бога? Разве я сама в него верю? Что за безумный фарс? Почему я не воспротивилась и, более того, в этом участвую? Может быть, я уже умерла, и Эмилия выходит замуж после моей смерти? Может быть, именно поэтому я могу все это видеть?
Эмилия улыбалась, а он, этот японец, стоял с лицом холодным и пустым, как лунный диск в зимнюю ночь. У него были длинные прямые волосы, и я бы даже назвала его привлекательным, если бы не это выражение лица – вернее, отсутствие выражения. Оно не сулило ничего хорошего. Когда священник сказал, что можно поцеловать невесту, он сделал это примерно с тем же чувством, с которым целуют чужия надгробия. Я хотела подойти и сказать: «Эмилия, опомнись, что ты делаешь?» – но вспомнила, что меня там нет, что я в своей комнате смотрю на полусферу в потолке.
А потом я словно переключилась на другую сцену. Эмилия сидела, отвернувшись к окну, я видела ее профиль через дверной проем из соседней комнаты. Она выглядела расстроенной и злой, на полу возилась с карандашами Алиса, и японец сказал, указывая на Алису:
– Она совсем на тебя не похожа. Скорее уж она похожа на меня.
Эмилия моргнула, ее брови приподнялись, и лицо стало слегка презрительным. Она ответила:
– Как она может быть похожа на тебя, если она не твоя дочь?
– Она гораздо тебя симпатичнее, – продолжал японец. – Сидит и рисует, как будто ей и дела нет до скандалов. Как будто у нее врожденный иммунитет против криков и битья посуды.
Эмилия медленно повернулась к нему. Я видела, что она с трудом сдерживает ярость, с трудом пересиливает себя, чтобы не начать кричать, – совсем как я, подумалось мне. Как странно.
– Что ты пытаешься мне сейчас сказать? – поинтересовалась она. – Что я плохая мать?
– Нет, не плохая, – японец покачал головой. Он был на удивление спокоен, на лице не читалось ни намека, ни тени, но в этом спокойствии я чувствовала неотвратимую угрозу, как будто я застряла на переезде, и на меня мчится поезд, и в кабине нет машиниста.
Японец тем временем подошел вплотную к Эмилии и сказал:
– Я думаю, ей будет гораздо лучше со мной.
Мне стало жутко. Я захотела немедленно предупредить Эмилию, чтобы она не выходила замуж за японца. Однако я понимала, что сделать это надо осторожно, чтобы она не усомнилась в моей вменяемости. Тем не менее, когда она пришла ко мне в гости, я не нашла ничего лучшего, как сказать ей в спину, пока она заваривала чай:
– Эмилия, не выходи замуж за японца.
Она поставила заварник на стол, обернулась и спросила:
– Что?
– Ты можешь подумать, будто я сошла с ума, но я знаю, что ты не должна выходить за него замуж. Потом, когда он тебе это предложит, вспомни, что я тебе сказала.
– Хорошо, – согласилась она, но что-то в ее лице меня насторожило.
– Ты, наверное, еще даже не успела с ним познакомиться? – спросила я.
– Нет, – ответила она.
– Но это не значит, будто я не в своем уме. Как только ты его увидишь, ты все поймешь. У него длинные волосы. И пустое лицо.
– Пустое лицо? – повторила Эмилия, как мне показалось – удрученно.
– Как луна.
– Не слишком привлекательный субъект, наверное? – предположила она.
– Нет, почему же! – возразила я. – Довольно привлекательный, в том-то все и дело.
– Я вообще не буду с ним знакомиться, – пообещала она, явно чтобы просто от меня отвязаться.
– Эмилия, это серьезнее, чем ты думаешь, – настаивала я.
– Хорошо, мама, – кивнула она. – Я запомню. Никаких японцев.
Я видела, что она ни капли мне не верит, просто не хочет спорить. В любом случае, ей придется поверить – потом, когда я, возможно, уже умру.
– Эмилия, ты веришь в бога? – спросила я.
– О господи, мама! А это тут при чем? – воскликнула она. Мне показалось, она не столько раздражена, сколько расстроена, но я не знала, как мне спросить о том, что с ней случилось.
– Я никогда в него не верила, – сказала я. – И всегда считала церковь пристанищем слабых духом или умом людей. Мне казалось, и ты так считаешь. Но с этим японцем ты почему-то венчалась.
– Может быть, ему так хотелось? – предположила она. – А я согласилась, потому что мне было безразлично?
– Разве японцы христиане?
– Некоторые из них.
– Вот видишь. Значит, это не просто выдумка. Я уже не знаю, чему мне верить. Кто показывает мне эту картинку, причем так четко, будто она снята на камеру?
– Ты сама себе показываешь.
– Но ты ведь не думаешь, будто я сумасшедшая?
– Нет.
– Но и не веришь тоже.
Она промолчала.
– Я боюсь, что ты вообразишь, будто это любовь. Но из этого не выйдет ничего хорошего. К тому же он захочет забрать у тебя Алису.
Она опять промолчала, разлила готовый чай по чашкам и поставила одну передо мной.
– Как Алиса? – спросила я. – Почему ты не берешь ее с собой?
– Как-нибудь приведу, – пообещала Эмилия.
– Она, наверное, сильно выросла за последнее время?
– Дети растут быстро, – отозвалась Эмилия.
– Ты должна прийти вместе с ней, чтобы она меня не забыла.
– Мама, она тебя помнит. Она передает тебе приветы, только я вечно о них забываю.
– Передает приветы? – удивилась я. Мне казалось, Алисе должно было быть года три, не больше. – Сколько же ей лет?
– Шесть, – сказала Эмилия после паузы, будто она сама забыла, сколько лет ее дочери.
– Шесть? – повторила я. Что-то не сходилось. Почему я решила, будто ей должно быть три? Или это Эмилия зачем-то мне врет. – Эмилия, ты чем-то расстроена. Что случилось?
– Ничего особенного. Как всегда, много стресса на работе, Алиса плохо себя ведет, ты болеешь, все то же самое.
– Я не болею. Это все выдумки врачей, чтобы вытянуть больше денег из страховки. Я сто раз говорила, что чувствую себя здоровой, так нет же.
– Тебе нужен отдых, – сказала Эмилия.
– Отдохнуть можно и дома, – возразила я. – Для этого совсем не обязательно пролеживать бока на санаторских кроватях.
– Я думаю, врачам виднее, – отозвалась Эмилия.
– А я думаю, что это выдумки! Делают мне общеукрепляющие уколы. Что за общее укрепление? Сегодня была какая-то практикантка, какая-то новая. Я у нее спросила, что это за укрепление. Укрепление чего? Она сказала: чтобы ваш мозг лучше работал. Он у меня и так работает вполне неплохо, сказала я, к чему тогда эти уколы? Она даже не нашлась, что ответить.
– Потерпи еще немного, – попросила Эмилия. – Всего, может, пару недель, тебе это нужно.
И мне пришлось согласиться. Мы выпили с ней чаю и закусили печеньем. На прощание я еще раз напомнила о японце, и Эмилия сказала:
– Обещаю, больше никаких японцев.
Она ушла, а я вдруг подумала: почему она сказала «больше никаких японцев»? Разве они когда-нибудь были? Я ощутила беспокойство, потому что осознала внезапно, что не могу с уверенностью утверждать ни того, что их не было, ни того, что они были. Я не могла понять, почему во мне нет этой уверенности и почему у меня возникает ощущение, будто в голове разрастается темная хаотичная масса непонятной консистенции и мешает мне думать, когда я пытаюсь думать о японцах. Нейронные связи, произнесла я вслух, должны наладиться нейронные связи, – и одновременно: при чем здесь какие-то дурацкие нейронные связи? Они помогут мне что-то понять о японцах? Это их отсутствие я ощущаю как темный хаос в голове? Смысла в этом не было никакого, одно беспокойство, поэтому я отложила японцев на потом и принялась за книжку. Эмилия принесла мне легкое чтиво, какой-то роман со счастливым концом, хотя если я чего-то и не переношу, так это счастливых концов. В книжках, не в жизни. Счастливые концы в книжках по непонятной причине действуют на меня удручающе. Тем не менее Эмилия с завидным постоянством таскает мне книжки со счастливыми концами и не внемлет просьбам. Видимо, она для себя решила, что это должно меня подбодрить.
Я прочла пару страниц, но книжка откровенно меня раздражала, поэтому я сунула ее под подушку, а сама села за стол, чтобы записать пару слов в дневник. Дневник я тоже никогда в жизни не вела, но начала по просьбе врачихи. Она посоветовала мне записывать впечатления дня и заодно следить за тем, что меня занимает. Некоторые дни я, впрочем, пропускаю, и тем более не перечитываю того, что записывала раньше. А зачем? Ценность моих дней, проведенных в этом заведении, весьма проблематична. Если уж на то пошло, ценность впечатлений в принципе проблематична. Тем не менее я записала: «Приходила Эмилия, пили чай. Нейронные связи и японцы. Полусфера в потолке – канализационный мешок или ворота во времени?» Я смеялась, пока это записывала. Почитав такое, запросто можно подумать, будто старая дама выжила из ума. Больше добавить было нечего, а пустых линий оставалось предостаточно, поэтому я принялась вспоминать слова, которые меня умиляют: котята, кутасики, брюшко, тушка, кусочки. Все с уменьшительно-ласкательными суффиксами, сентиментальная старая дама. С некоторых пор мне стало нравиться сортировать слова. Есть слова, которые мне милее других, а есть те, которые я не переношу. Интересно, почему? Вот слово «извиваться», например. Что в нем такого? Змеи извиваются, если им сделать больно. Мне нравятся змеи, их приятно трогать. Значит, дело не в змеях. Может быть, в намеке на порнографические романы, где героини обязательно извиваются от страсти в объятиях любовника? Или еще в той глупой песенке, которую Эмилия привезла из летнего лагеря? Там какая-то девица, «вся извиваясь как змей», танцевала в салуне танго с пьяным матросом. Так или иначе, но слово мне не нравится, и я никогда его не произношу.
Наверняка и у других людей есть списки любимых и нелюбимых слов. Наверняка они есть у всех. Было бы забавно составить такой словарь. Нелюбимые слова сантехника Пети. С комментариями. Любимые слова соседки Настасьи.
Пришла врачиха поинтересоваться, как я себя чувствую.
– Прекрасно, – сказала я. – Давно пора домой. Заодно и место освободится для того, кому оно действительно нужно.
Врачиха улыбнулась, но ничего не сказала. Тогда я спросила:
– Есть слова, которые вам не нравятся?
– Да, пожалуй, – отозвалась она после недолгих раздумий.
– Какие?
– Так сразу и не вспомнишь.
– Назовите хоть одно. Я подумала, что было бы интересно составить словарь нелюбимых слов разных людей. Или любимых.
– Да, звучит интересно, – согласилась она. – Но пришлось бы, наверное, ограничиться списками? Типа как у Сэй-Сёнагон – список там, список сям, часто без связи друг с другом.
– У меня связь налицо, – заметила я. – Любимые и нелюбимые слова, – и напомнила: – Вы так и не ответили.
Не так-то просто от меня отвязаться, пусть не воображает. Врачиха подумала и сказала:
– Например, слово «плоть». Мне кажется, оно противно звучит. Или «влагалище». Звучит примерно как «чудовище». Но «чудовище» – не противное слово.
– А влагалище – противное?
Она кивнула.
– А вы уверены, что это касается именно слова? Или, может, дело в органе, который оно обозначает?
– «Орган» – тоже противное слово, – заметила врачиха. – Не знаю. Может быть.
Она явно не была настроена на экскурсы в психологию, да и я, признаться, тоже. К тому же врачиха меня раздражала. Мне были непонятны цели ее визитов. Она заходила примерно раз в два дня и вела со мной какие-то пустые разговоры. Спрашивала то о семье, то о работе (хоть я уже несколько лет как на пенсии), то о том, в какие магазины я хожу и какие книги читаю. В общем, о вещах, не имеющих отношения к делу. Когда же я прямо спрашивала, что со мной не то, она всегда уклонялась от ответа. Мне делали томограмму, но даже не потрудились сообщить о результатах, так что в итоге мне самой пришлось задать врачихе интересующий меня вопрос:
– У меня что, опухоль?
– О нет! – поспешно заверила она меня. – Никакой опухоли, но надо посмотреть на динамику, а там уж мы увидим.
– На динамику чего? – полюбопытствовала я.
– Процесса, – отозвалась она. Ясное дело, такой ответ – все равно что его отсутствие. И в нем проявилась вся подлая сущность местной медицины. Как будто это дело чести всех врачей – скрывать до последнего, что происходит в организме пациента!
Сегодня врачиха решила выяснить, о чем мы говорили с Эмилией.
– О японцах, – буркнула я.
– Вот как? – я видела, что это ее заинтересовало, и поэтому нарочно замолчала. Меня вдруг пронзила мысль, что не напрасно она не так давно упомянула японскую придворную даму Сэй-Сёнагон. Как будто подслушала наш с Эмилией разговор.
Врачиха подождала какое-то время, не выдержала и спросила:
– О японцах в каком смысле?
– А в каком смысле о них вообще можно говорить? – сварливо отозвалась я.
– В общем или в частном, – тут же ответила она. Всегда-то у нее готов ответ, наверняка в дипломе одни отличные оценки. Знаю я таких. Они вечно сидят за первыми рядами, пожирают преподавателя глазами, задают вопросы и тянут руку, если преподаватель сам вдруг вздумает задать вопрос. Я всегда таких не любила, однако не подавала виду, особенно когда сама стала преподавать, потому что известно: нет ничего отраднее, чем пара таких вот энтузиастов на семинарских занятиях.
– Ну, раз вы настаиваете, то тогда в частном, – сказала я и не пожелала вдаваться в подробности. Еще чего не хватало! Она бы точно решила, будто я выжила из ума.
Врачиха наконец ушла, а я еще долго пребывала в мрачном расположении духа. Во-первых, это упоминание ни с того ни с сего о Сэй-Сёнагон. Мало того, что оно каким-то непонятным образом связывало мои прозрения, разговор с Эмилией, мои собственные записи и врачиху, – оно еще и недвусмысленно напоминало мне: ничто не ново под луной. После тысячелетней давности литературных находок японки было бы по меньшей мере глупо носиться с какими-то списками. Эти мысли наполняли меня ощущением полной безнадежности любого предприятия, и в частности того, что касалось спасения Эмилии от японца. В самом деле, с какой радости Эмилия должна мне верить, если она и в глаза не видела никакого японца?
Чтобы слегка развеяться, я сходила на прогулку в сад, но такие прогулки, как правило, только портят мне настроение. Терпеть не могу смотреть на стариков в инвалидных креслах, греющихся на солнышке с видом выброшенной волнами дохлой медузы. Соображения у них осталось примерно такое же количество, как у медузьего трупа. Когда-то в самом начале я купилась на задумчивый вид одного местного джентельмена и даже попыталась с ним заговорить. Тишина была мне ответом. С тем же ученым видом он выпустил изо рта несколько пузырей, а из задницы – серию слабо шипящих газов. Выглядел он при этом – сократ сократом. А есть еще визгливые старушенции, норовящие схватить за волосы или за одежду и голосящие при этом, как стая макак. В общем, такое зрелище никак не прибавляет оптимизма. Те немногие, кто, как и я, находятся в своем уме, до одури скучны и только и умеют, что лепетать о своих внуках или жаловаться на детей и их жен с мужьями, так что получается, что мне и словом не с кем перекинуться. Не философские же вопросы с ними обсуждать, в самом деле! Остается только бродить от куста к кусту и от скамейки к скамейке в полном одиночестве.
Когда я вернулась в комнату, то увидела, что мой дневник раскрыт – и более того, весь свежий разворот исписан иероглифами. От такого безобразия у меня заняло дух. Я даже на время потеряла всякую способность разумно мыслить. Теперь у меня точно не осталось сомнений, что кто-то подслушал наш с Эмилией разговор и решил надо мной посмеяться. Но кто? Неужели все-таки врачиха? Откуда ей знать иероглифическое письмо! А впрочем, никогда нельзя быть уверенным, принимая во внимание ее странную осведомленность в древней японской литературе. Несколько минут я изучала каракули. Рука писавшего выглядела вполне уверенной, как у человека привычного, а не фигляра-копировальщика. Какая-то зараза решила подразнить старую даму. Может быть, у врачихи есть неведомые мне каллиграфические таланты? Может быть, и Сэй-Сёнагон она читала в подлиннике? Потому и отозвалась с таким энтузиазмом на упоминание о японцах? И обиделась, что я не рассказала ей больше? И решила отомстить? Я отвернула страницу назад. Там стояло то, что я записала после ухода Эмилии. Нет, врачиха с ее прошлым отличницы вряд ли подходила на роль тайного преследователя старых дам. Постепенно я начала успокаиваться – и меня вдруг осенило: нянька! Конечно же, эта противная нянька азиатской наружности, как я раньше не догадалась! Она вечно вваливается ко мне в самое неподходящее время со сменой белья и прочей ерундой и ни за что не желает уходить, когда я гоню ее вон. То ей обязательно надо вытереть пыль, то вытряхнуть коврик, то поменять воду цветам – в общем, никакого от нее спасу, да еще и недовольна, если я не даю ей возиться так долго, как ей того хочется. Разговаривать с ней бесполезно. Если она что-то и понимает, то активно делает вид, будто не понимает, и бубнит свое: вам лежать, мне вода цветок менять. Ну или что-то с этом духе. Уж сколько я ни жаловалась, врачиха всегда твердит, что эта нянька у них – самая что ни на есть лучшая, и другие пациенты на нее не нарадуются. Да уж, медузообразные старички и старушки, они всему радуются, так что ничего удивительного.
Противная нянька явилась ко мне сразу после ухода Эмилии в самый разгар моих раздумий, поэтому я даже не дала ей зайти в комнату и выперла за дверь прежде, чем она успела сказать слово. Очевидно, она не снесла такого оскорбления и решила со мной поквитаться доступным ей способом.
Придя к такому выводу, я сгребла тетрадь и направилась прямиком к врачихе в кабинет.
Врачиха что-то печатала за столом и взглянула на меня изумленно. Я выложила дневник прямо ей на клавиатуру и сказала:
– Вот, полюбуйтесь! Что это такое?
Она посмотрела в тетрадь, посмотрела на меня и ответила:
– Не знаю. Здесь что-то записано?
– Именно! – подтвердила я. – Записано, только вот что?
– Ну, откуда мне знать? – рассудила она. – Это ваша тетрадь?
– Моя, – кивнула я.
– Так что же здесь написано?
– Понятия не имею! – я рассмеялась. – Откуда мне знать, что здесь написано, если писала не я? Вам лучше спросить об этом вашу няньку!
– Какую няньку?
– Ту самую няньку, которая врывается ко мне в комнату, будто эта комната – ее собственная, подслушивает под дверью мои разговоры с дочерью, читает мои записи и оставляет в моих тетрадях свои каракули!
– Вы имеете в виду Диану? – спросила врачиха.
– Уж не знаю, Диана она или не Диана, но во всяком случае это та самая нянька азиатской наружности, на которую я, кстати, уже неоднократно жаловалась.
Реакция врачихи мне совершенно не нравилась. В ее взгляде было какое-то мерзкое сожаление, как будто она смотрела на умственно отсталого инвалида. Она явно не понимала серьезности ситуации, что в общем-то было вполне предсказуемо, если иметь в виду ее славное прошлое примерной ученицы. Я видела, что у меня нет иного выхода, кроме как попытаться слегка ее просветить.
– Мы говорили с Эмилией о японцах, помните? – начала я.
– Да, о японцах в частном смысле, – кивнула она.
– Так вот, нянька в это время стояла под дверью и подслушивала. Как только Эмилия ушла, она тут же ввалилась ко мне под предлогом уж не помню чего, но я была не в духе и выставила ее вон. Она, конечно, затаила обиду и вернулась в комнату, пока я была на прогулке. И вот вам результат! – я хлопнула ладонью по тетради. – Поганка влезла в мои записи и нацарапала каких-то своих, неведомых мне ругательств.
– По-японски, – сказала врачиха.
– Уж не знаю, по-японски или по-китайски, – я начала терять терпение, – или, может, вообще по-корейски, откуда мне знать? Вопрос не в этом, а в том, что ей нечего делать в комнате в мое отсутствие и тем более нечего искать в моих вещах.
– Диана с Филиппин, – сообщила врачиха, и мне почудился какой-то дьявольский триумф в ее сочувствующих глазах. – На Филиппинах пишут латиницей.
– Вот как? – отозвалась я безо всякого намерения сдаваться или идти на попятный. – Откуда же тогда в моей тетради эти иероглифы?
– Вам лучше знать, – сказала врачиха, – раз тетрадь – ваша.
– Что? – я едва могла поверить своим ушам. – Мне лучше знать, потому что тетрадь – моя? Вы в своем уме?
Врачиха молча смотрела на меня, с тем же холодным сочувствием во взоре.
– Кто-то врывается ко мне в комнату, чирикает непонятные письмена в моей тетради, а вам и дела нет?
– Что вы мне предлагаете? – спросила она.
– Призвать к ответу виновного, естественно!
– Виновного сначала надо найти.
– Я же вам сказала, это нянька!
– А я вам говорю, что Диана – простая женщина с Филиппин, которая приехала на заработки и старается, как может, угодить вам и другим пациентам.
Упрямства врачихе было не занимать, я почувствовала, что начинаю звереть. Черт бы побрал это мерзкое заведение со всем его персоналом и пациентами впридачу!
– Откуда вы вообще можете знать, насколько она простая? – воззвала я к врачихиному разуму.
– А откуда вам знать, насколько она не простая? – тут же парировала она, чертова отличница.
– Вот! – я несколько раз ударила ладонью по тетради. – Вот откуда!
Врачиха вздохнула, все с тем же сожалением, как будто это было как раз то, чего я от нее хотела, – и сказала, словно сделала мне великое одолжение:
– Хорошо, я поговорю с Дианой.
– Прямо сейчас, при мне, – добавила я.
– Не сейчас и не при вас, – возразила врачиха, – потому что у Дианы закончилась смена, и она ушла домой. Я поговорю с ней завтра, но тоже никак не при вас.
С тем мне и пришлось уйти.
Я не стала пускать дело на самотек и на следующий день, не дождавшись сообщений от врачихи, отправилась к ней сама. Как обычно, отличница торчала за своим компьютером. Увидела меня – и расцвела, сама любезность! – и спросила с самым невинным выражением на лице:
– А, это вы! Что вас привело?
– А то вы не знаете, – буркнула я.
Нет, она не знала. Она упорно делала вид, будто даже не догадывается, что меня могло привести в ее кабинет. Похоже, врачиха и нянька были заодно, и единственной целью врачихи было доказать, что у меня не в порядке с головой. Но зачем? Неужели из личной неприязни? Этого я решительно не понимала.
– Нянька, – наконец сказала я. – Вы поговорили с нянькой?
– Ах да! – притворно спохватилась она. – Напомните мне, о чем я должна была поговорить?
Это переходило всякие границы. Я начала злиться, однако пока держала себя в руках.
– О том, что ей нечего делать в моей комнате в мое отсутствие. И еще о том, что ей нечего лазать по моим тетрадям и оставлять там свои дурацкие закорючки.
– Да, точно, – кивнула врачиха. – Мне просто нужно было удостовериться. Я поговорила с Дианой, и она подтвердила, что вообще не была в вашей комнате после того, как вы не дали ей убрать. Вместо этого она убрала в общей гостиной и пошла домой.
– Уж конечно! – фыркнула я. – А вы, наверное, рассчитывали, что она вам во всем признается!
– Я не закончила, – сказала врачиха. – Я попросила Диану впредь не заходить в вашу комнату. Вместо нее за вами будет ухаживать другая нянечка.
– Ухаживать за мной? – возмутилась я. – Разве я сказала, что нуждаюсь в уходе?
– Таковы правила, – пожала плечами врачиха.
Что ж, я опять ушла не солоно хлебавши. Во мне все больше крепло подозрение, что вокруг меня плетется какой-то дурацкий заговор, в котором замешаны и врачиха, и нянька, однако я пока не видела мотива. Разве только деньги из страховки? Врачиха пытается представить меня умственно отсталой, чтобы подольше продержать в проклятом заведении, а нянька ей в этом помогает? Мне надо было срочно поговорить с Эмилией. Я позвонила ей, и она пообещала приехать через пару дней.
А тем временем следы чужого присутствия продолжали появляться в моей комнате. Переставленные вещи. Потерявшиеся книжки со счастливыми концами. И в довершение всего – опять иероглифы в дневнике! Противная нянька не желала оставлять меня в покое, и врачиха была с ней заодно. На мои жалобы она твердила свое: мол, Диана и близко не заходит в мою комнату. Как же! Это, наверное, злобный дух влетает через окно и марает мне тетрадь, пока я завтракаю или прогуливаюсь по саду.
К тому же меня по-прежнему преследовали видения из будущего. Свадьба Эмилии – в который раз! А потом вдруг какое-то не то собрание, не то научная конференция, мужчины в костюмах, дамы в старомодных платьях (или это очередной виток моды вернул платья в обращение, как переплавленные старые монеты?), японец приближается к Эмилии, как будто невзначай протягивает ей записку, зажатую между указательным и средним пальцами, и проходит дальше. Эмилия ее разворачивает – и я словно разворачиваю листок вместе с ней или же выглядываю из-за ее плеча, и вижу те же самые проклятые иероглифы, что нянька нацарапала в моей тетради! Во всяком случае, они выглядят на удивление похоже, хоть я и никогда в жизни не сумела бы их воспроизвести. Эмилия складывает листок вчетверо и быстро выходит из зала. Я лечу следом за ней, по полутемному коридору среди выставленных стульев и столов, пока она не открывает какую-то дверь и не захлопывает ее тут же перед моим носом. Я успеваю мельком заметить японца и немо кричу: Эмилия, что ты делаешь?
Эти видения становились все более подробными и в то же время похожими на кошмар, когда вдруг теряешь способность нормально двигаться и только в отчаянии ощущаешь собственную беспомощность, калеча себя и не имея возможности остановиться. Временами я вижу сны, в которых сама себе ломаю нижние передние зубы, давя на них верхними. Я пытаюсь широко раскрыть рот, но челюсти сводит предательская судорога. Наверное, умирающие от столбняка должны чувствовать примерно ту же безысходность, когда судороги рвут их мышцы или ломают позвоночник.
Если целью врачихи было заставить меня сомневаться в собственной нормальности, то она шла по верному пути. Меня начинало трясти при одной мысли о ней или проклятой няньке, которая регулярно, явно нарочно, попадалась мне то в коридорах, то в столовой, а то и вовсе в саду, хотя там ей делать было совершенно нечего. И всегда мне угодливо улыбалась, как наемный палач – жертве изощренных пыток.
А однажды я увидела воочию и вовсе жуткую сцену. Алиса сидела возле дома на качелях, когда японец подъехал на своей машине. Он вышел, подозвал Алису, присел перед ней на корточки, они о чем-то поговорили, Алиса несколько раз кивнула. Японец открыл заднюю дверцу, Алиса вскарабкалась на сидение, японец захлопнул дверцу, сел за руль – и тут же куда-то укатил. Все похищение заняло не более минуты. Эмилия с воплем выбежала из дому и бросилась следом за машиной. Конечно, напрасно. Машины простыл и след, осталось только облако пыли и газа на дороге.
Я не могла дождаться, когда Эмилия наконец ко мне приедет. Все это становилось совершенно невыносимо. Если бы было что-то одно, но на меня навалилось все разом: происки врачихи, гнусные ухмылки няньки и эти ужасные видения из будущего, о которых я точно знала, что они реальны, но в то же время не могла никому о них рассказать.
И вот тогда, на пике беспокойств, случилось страшное. Я вернулась со своей обычной прогулки после завтрака, открыла дверь в комнату и первым делом ткнулась взглядом в какую-то неуклюжую пухлую девчонку лет тринадцати возле окна. Я хотела было призвать ее к ответу, что она забыла в моей комнате, но почти тотчас же обнаружила Эмилию, сидящую на моей кровати, и какого-то седого мужчину за моим столом спиной ко мне. Эмилия успела улыбнуться, сидящий за столом обернулся – и я в ужасе остолбенела. Японец! Тот самый японец, только почему-то седой и как будто постарше, чем в моих видениях. Заговор! – пронеслось горячей молнией по телу. Конечно, заговор, – и Эмилия в нем участвует! Возможно ли? Я попятилась назад за дверь и наткнулась спиной на что-то мягкое. Обернулась – врачиха. Собственным телом закрыла мне пути к отступлению. А возле окна торчала толстая девчонка.
– Ваших рук дело? – бросила я врачихе в лицо со всей горечью и иронией, на какие была способна.
– Мама! – подала голос Эмилия. Я повернулась к ней.
– И ты с ней заодно? – спросила я. – Я не могу поверить, Эмилия! Ради чего? Ради денег? Дома? Наследства? Я бы тебе и так все отдала, неужели ты не понимаешь?
Эмилия не сразу нашлась, что ответить, а когда открыла рот – в разговор вступил японец.
– Приятно, что ты помнишь наши стихи, – сказал он. С легким акцентом – наверняка деланым. – Я и не надеялся, что они останутся, когда все остальное сотрется.
– Что за бред? – возмутилась я. – Какие стихи?
– Вот эти, – он постучал указательным пальцем по моему открытому дневнику.
– Как вы смеете копаться в моих личных вещах? – задохнулась я. Я чувствовала себя такой же беспомощной перед лицом заговорщиков, как выловленная рыба с проткнутой губой и предательским червяком в желудке, а то и вовсе без червяка, обманутая искристой блесной.
– Я не копался, – возразил он. – Тетрадь была открыта на этой самой странице со стихами, которые я тебе когда-то писал. Помнишь?
– Это проклятая нянька начирикала в моей тетради! – заорала я. – И вы все это знаете! А лучше всех – вы! – я ткнула пальцем в лицо врачихе.
– О нет, – вдруг воскликнула Эмилия. – Это совершенно ничему не помогло. С каждым разом все хуже и хуже.
– И ты, Эмилия! – воззвала я. – Что ты несешь? Посмотри на себя! Тебе самой не противно плясать под чужую дудку? Где ты нашла этого клоуна? – я кивнула на японца.
Эмилия бросила на него виноватый взгляд, тот остался невозмутим, как и полагается представителям его нации.
– Это Кодзи, мама, – сказала Эмилия. – Твой муж.
– Муж? – я рассмеялась. – Да неужели? Что-то не припомню такого поразительного факта своей биографии!
Я заметила, как губы Эмилии искривились, глаза покраснели, а потом словно кто-то всадил тонкую иголку в мой правый висок и проткнул голову так, что иголка вышла наружу возле самого темени. Я поняла внезапно, что ни в чем больше не уверена. Могла ли Эмилия так подло играть? Врачиха, конечно, известная дрянь, но Эмилия?
– Они тебя обманули, да? – предположила я. – Что они тебе сказали? Что они тебе посулили?
– Ничего, – прошептала Эмилия. Две большие слезы выкатились из ее глаз, сорвались и упали на пол. – Никто мне ничего не сулил. Я думала, это поможет, как в прошлые разы. А теперь только и осталось, что эти стихи да твои перекореженные видения о собственном прошлом!
Я замерла. Я думала.
– Стихи царапает нянька по наущению этой вот служительницы Гиппократа, – я указала на врачиху. – Раз я не могу их прочитать, то не могу их и писать. Разве это не логично?
– Ты не не можешь, ты просто не хочешь, – вздохнула Эмилия.
– Я бросал их в твой почтовый ящик каждое утро на рассвете, – встрял японец, на сей раз почему-то без всякого акцента. – Я делал так, как тебе нравилось, – в старинном духе: сворачивал пергамент трубочкой, обматывал пеньковой веревкой и прикреплял какие-нибудь безделушки, листья или цветы, помнишь?
– Не помню, – отрезала я. – Как я в принципе могу помнить то, чего никогда не было? Чертовы аферисты! Выметайтесь все из моей комнаты и дайте мне спокойно поговорить с дочерью! Выметайтесь! – я грозно посмотрела сначала на японца, потом на врачиху, а потом и на пухлую девчонку, которая, правда, до сей поры не произнесла ни слова.
– Что вы ей сейчас сказали? – поинтересовалась врачиха у японца.
– А то вы не слышали! – взорвалась я. – Вон из моей комнаты, я сказала! Немедленно! И прихватите это невнятное существо, отирающее толстым задом мой подоконник!
– Мама! – укоризненно вскрикнула Эмилия. – Это же Алиса! Ну как тебе не стыдно?
Я запнулась. Алиса? Девчонка тем временем пулей вылетела за дверь, оттеснив врачиху. Эмилия побежала следом за ней. Алиса? Пухлый и некрасивый подросток? Я посмотрела на японца, он улыбнулся.
– Ты не представляешь, как я сожалею, что причинил тебе так много неудобств тогда, в начале, – сказал он.
– В каком еще начале? – буркнула я.
– Когда мы много ссорились, и я пригрозил, что заберу Эмилию, если уж нам и в самом деле придется расстаться. Я никогда не имел этого в виду, сказал под горячую руку, чтобы тебя задеть. Лучше бы у меня отсох язык.
– Да уж пожалуй, – согласилась я. – Лучше бы у вас у всех поотсыхали языки, несущие чушь, и руки, царапающие дурацкие значки в моей тетради.
– Хочешь, я прочитаю, что здесь написано? – спросил японец.
– Уж утрудитесь, пожалуйста, – съязвила я.
– Смотри, – он встал из-за стола и подошел ко мне вместе с раскрытой тетрадью. – Вот здесь записан твой ответ на мое давнее утреннее послание, – он обвел пальцем небольшой овал вокруг вертикальной строчки и прочитал:
Роса на траве,
Темный след до калитки.
Туманный рассвет.
– Оригинал хранится в нашей шкатулке дома в шкафу, – продолжал он. – Этот стих когда-то меня поразил. Я подумал: разве может тот, для кого японский – не родной язык, сочинить что-нибудь подобное? Иногда ты выдавала за свои стихи те, что находила в какой-нибудь из старых антологий, но этот ты сочинила сама. Чудесный образ: утром позднего лета трава кажется белой от росы, только темный след ушедшего гостя выдает, что ночью у тебя был посетитель. Но скоро рассвет, солнце высушит росу и сотрет все следы, и тайна останется тайной. Придворная дама могла бы это написать. Теперь, правда, я прочитал твой стих совсем иначе: вместе со следами солнце стирает и всякую память о госте, так что в итоге ничего не остается, кроме слов.
Я заглянула ему в глаза, потом посмотрела в тетрадь. Внезапно строчки как будто ожили и приобрели осмысленность. Я увидела за иероглифами слова – и мне открылся весь ужас моего положения. У меня перехватило дыхание. В панике я снова взглянула на японца. Кодзи? Мой муж? Тот, с кем я провела много лет вместе, кто приехал следом за мной в эту страну, чужую и мне и ему, кто заботился о моем ребенке, кого я недавно обозвала клоуном, кого я так неблагодарно и постоянно забываю, потому что какие-то предательские процессы в мозгу не дают мне помнить?
– Ты слышишь сейчас, что я говорю с тобой по-японски? – спросил он.
Свет начал меркнуть перед моими глазами, я перестала чувствовать пол под ногами. Но прежде чем черная пелена скрыла от меня его лицо, я успела сказать:
– Какая разница? Какая разница, если завтра я все равно тебя забуду, если опять и опять, каждый день до самой смерти я буду тебя забывать?