В 1993 году в Минске впервые в мире отдельным изданием в 317 страниц, тиражом в 7500 экземпляров, вышло собрание сочинений Андрея Мрыя(1893-1943) «Творы». Это было тем более значимое событие, что при жизни писателю не удалось издать ни одной книги; его имя было почти неизвестно в Беларуси вплоть до 1988 года.«Творы» А. Мрыя: письмо «Другу трудящихся...» (в переводе на белорусский язык), роман, заметки, очерки, рассказы, краеведческие материалы – сопровождены вступительной и составительской статьями Евгения Лецки (Яўген Р. Лецка). К книге приложено письмо старшей дочери А. Мрыя Оксаны Андреевны Рюхиной к С.И. Граховскому (в переводе на белорусский язык).Почти не помнившая отца, О.А. Рюхина рассказывает о писателе со слов своей приемной матери Ксении Антоновны Шашалевич (родная сестра А. Мрыя). Из этого рассказа можно получить вполне наглядное представление о детских годахписателя, прошедших в основном в деревне Палуж, о трудовой его молодости в городке Краснополье и о других моментах биографии А. Мрыя.

Е. Лецка тщательно собрал сохранившиеся произведения писателя идалих объективный анализ. Он выделил наиболее удачные рассказы А. Мрыя: «Рабін», «Няпросты чалавек» и «Камандзір» – и оценил как вершину его творчества роман «Пратарчака жыцця, абоЗапіскі Самсона Самасуя».Но биография писателя была еще мало известна, и в ее отражении автору статьи во многом приходилось довольствоваться лишь догадками и слухами. Так возникли две легенды, касающиеся письма А. Мрыя «Другу трудящихся...»:

1) будто бы писателю «ўдалося выбавіцца з лагернага пекла» благодаря этому письму;

2) будто бы «...ліст «Другу працоўных Іосіфу Вісарыёнавічу Сталіну»... ў застойны перыяд хадзіў па руках»[1].

Использование подобных легенд украшает литературоведческие работы, если они ориентированы на читателя-романтика, на мечтателя. Андрей Мрый и сам был мечтателем, о чем говорит и его псевдоним (наст.фам.: Шашалевич Андрей Антонович).

Реальная история письма другая. Писателя действительно освободили из лагеря: в ноябре 1934 года, после 9 месяцев отбывания в Карагандинском лагере, наказание было заменено ему двухгодичной административной высылкой в город Вельск (тогда Вологодской области). Но произошлоэто не благодаряписьму «Другу трудящихся...», а по заявлению писателя в прокуратуру на имя Председателя Верховного суда, которое жена А. Мрыя С.А. Зыкова (моя мама) отвезла в Москву и лично передала заместителю председателя[2].

Высылка продлилась до 3-х лет (1934–1937).За ней последовал Кольский, относительно благополучный период жизни А. Мрыя (1938-1940): к нему приехали жена с сыном; супруги стали работать в Кольской средней школе и могли общаться с сестрой писателя, принявшей их старшую дочь; родилась младшая дочь, то есть я. Закончился Кольский период вторым арестом (в июне 1940 года) и высылкой семьи (в октябре 1940 года), после чего осужденный на пять лет лагерей писатель и написал письмо к И.В. Сталину. Передать необычный документ адресату заключенный попросил Ксению Антоновну, весной 1941 года на свидании с нею. К прискорбию, просьба не была выполнена из-за начавшейся войны.

С тех пор письмо А. Мрыя «Другу трудящихся...» свято хранилось Ксенией Антоновной, а после ее смерти (1971) – О.А. Рюхиной. Оно извлекалось на свет лишь в сокровенные минуты посвящения в тайну. И таких эпизодов случилось всего три в течение 1943-1956 годов – тех лет, которые никак нельзя отнести к «застойным».

Моя сестра прочитала его в 1943 году, в эвакуации, когда училась в 3-м или в 4-м классе. Случайно оставшись дома одна, Оксана увидела и прочитала его вместе с документом об удочерении, который отец выслал Ксении Антоновне уже из лагеря. Родители Оксаны были вынуждены расстаться с дочерью еще до достижения ею двухлетнего возраста и напрасно надеялись воссоединить семью. Жестокая правда прорывалась к девочке дважды, сея в душе смуту. «Она ей не родная дочь!», – как-то раз услышала Оксана в разговоре соседок. «Ты наша!» – кричал ей Юра после нашего изгнания, на пути из Мурманска через Петрозаводск в неизвестность... Еще в Коле он занимал сестренку книжками и играми, когда она гостила в доме вместе с приемной матерью, и ничем не выдал малышке тайну, а тут, отчаявшись, не выдержал... Из отцовского письма Оксана поняла, в меру своего детского сознания, суть нашего несчастья и благородный поступок матери. Ксении Антоновне она ничего не сказала о находке. Да и невозможен «взрослый» разговор в подобной ситуации, слишком жестокой для 10-летнего ребенка.

А я прочитала письмо в день своего пятнадцатилетия. О нашем горе я тогда уже знала... У моей мамы не было письма «Другу трудящихся...», ни других отцовских писем, ни документов – все сгорело в пожаре войны. От переживаний ужасов ареста, изгнания, оккупации меня спасли младенчество, малолетство и, конечно, мама; остальные годы детства протекали уже в мирное время. По просьбе матери все родные дружно оберегали меня от ранящей тайны. Но пора прямого объяснения пришла. Мама рассчитала время, когда такой разговор стал возможен и безотлагателен: не раньше, чем в тринадцать лет, незадолго до вступления в комсомол и во взрослую жизнь. Продумала и место: не дома, где могут появиться посторонние, – а в долгой дороге к дому... Зимой, в начале 1953 года, на обратном пути из райцентра в Неговку (18 км), где мы жили, она и поведала мне всю правду... Горше дня в моей жизни не было, и по возвращении я не сумела скрыть свое состояние от хозяйки. Но тетя Алена, как я ее называла, оказалась в числе посвященных. Добрая женщина тоже пострадала от репрессий – в 1920-е годы, при «раскулачивании». Она сразу все поняла и отправила меня на печку. Там провела я в слезах остаток дня.

В день моего пятнадцатилетия, в конце 1954 года, в Петрозаводске, Ксения Антоновна протянула мне письмо вместе с подарком – книгой Э.Л. Войнич «Овод». Она желала мне мужества и, полагая, что я все еще в неведении о нашей беде, принялась было что-то пояснять. Но я, лишь услышав: «Это письмо твоего отца», – уже не могла ее слушать и только сказала: «Знаю»...Читать при ней не стала, боясь разрыдаться. Хотела прочесть наедине.

Летом 1956 года, когда мама ездила в Мурманск хлопотать о реабилитации, я предложила ей взять с собой письмо как доказательство невиновности отца. Мы попросили документ у Ксении Антоновны.

В перестроечном 1985 году, когда уже вся страна заговорила о том, что надо до конца восстановить истину о дедах, я приносила пожелтевшие листки коллегам по ИЯЛИ Карельского НЦ РАН. Через некоторое время письмо, – вместе с другими отцовскими документами, – было отослано в Объединение литературных музеев Минска. Наши с Оксаной дети прочитали письмо уже в копии, в том же 1985 году. Моя дочь Анна, потрясенная, принесла документ в класс, где училась, и прочитала вслух на уроке литературы.

Так что до Перестройки лишь в тесном семейном кругу трижды «ходили» святые листки: в 1943 году, относимом теперь к годам «сумрачного века»; в 1954 и 1956-м, называемых годами «хрущевской оттепели».