ИНОЗЕМНЫЙ ПРИШЕЛЕЦ

Я смотрю ему в глаза и как обычно ничего не чувствую, но в свой взгляд пытаюсь вложить как можно больше чувства. Наверное, жду ответного порыва – но только искреннего, не похожего на мое вкрадчивое вползание. Однако его глаза предлагают мне большой знак вопроса, слишком темные даже для меня, сотканные из нового света, непроницаемого для темного ангела. Неизвестно откуда взявшийся пришелец, наполненный вибрациями, насквозь пронзающими землю и соединяющими две ее противоположные точки. Я вдруг начинаю проникаться осознанием важности момента и сплетения обстоятельств. Я собираюсь запечатлеть ртутно-фосфорный ангельский поцелуй на губах иноземного пришельца, когда птица посылает мне издевательский привет из прекрасных высот. Пришелец приходит в ярость – и являет мне свое полное изъянов человеческое лицо. Проклиная глупое небесное создание, он тащит меня в ближайшее кафе в поисках туалета. Я хохочу. Он смотрит сердито, раздосадованный моей дурацкой реакцией, и сокрушается о новом пиджаке. Я хохочу еще громче и говорю:

–Но ведь это всего только птица, она не знает, сколько ты заплатил за свой пиджак.
–Мерзкая маленькая тварь, – отзывается он.
–Ну почему мерзкая? Просто птица. Она не виновата, что мы оказались прямо под ней.

Он спрашивает у официантки:

–Можно мы воспользуемся вашим туалетом? – и зачем-то добавляет, что это из-за птицы. Официантка понимающе улыбается.
–Иди, иди, – подталкивает он меня. – Тебе тоже попало на лицо!

Ну и что, думаю я, останавливаюсь перед зеркалом и долго смотрю сама себе в глаза. Ну и что? Никто не умирал от птичьего дерьма. Это недвусмысленное послание от того, кто любит посмеяться, Тэа. О чем оно говорит? Не будь так глупо серьезна? Не рассчитывай слишком сильно, что из этих отношений вырастет нечто большее, чем птичье дерьмо? О Тэа, ты разучилась читать божественные знаки, твой ум – закопченное стекло, твои крылья не поднимут тебя даже на полсантиметра над землей! Я машинально мою руки и еще долго ожидаю на улице иноземного пришельца, мрачнея с каждой секундой. Что за иероглиф выписала эта птица? Небо надо мной демонстрирует мне прелесть изнанки облаков и чаячьих силуэтов. Птицы-облака, дождь из птичьего дерьма, ах, небесная манна для тех, кто разучился бездумно открывать рот в ожидании кусочка своего божества.

Пришелец выходит и тянет меня в другое кафе, на сей раз с целью выпить кофе. Он по-прежнему бурчит о пиджаке, на котором наверняка останется след, и проклятой птице, я погружаюсь в тоскливое оцепенение. Сажусь за столик на улице. Он идет внутрь, приносит две чашки и ставит одну передо мной.

–Это обычный кофе? – спрашиваю я.
–Ну да.
–Я не хотела обычный.
–Ты сказала: кофе! – взвивается он. – Кофе – это кофе! Мокко – это мокко, капуччино – это капуччино, кафе о-ле – это кафе о-ле! Можешь пойти сама и купить себе то, что хочешь!

Я не отвечаю. Такое впечатление, что мне не понадобится больше говорить никогда. Смотрю на чашку, на фасад дома напротив, на пустые соседние столики. Пришелец начинает беспокойно ерзать.

–Может быть, будет лучше, если добавить молока? – предлагает он.
–Может быть, – соглашаюсь я.
–Тогда иди спроси, есть ли у них молоко.

Я не двигаюсь.

–Иди спроси, – повторяет он.

Я покрываюсь инеем и льдом, затвердеваю и начинаю отливать пронзительной небесной синевой, внутри меня рождаются и умирают птицы, отчаянно галдящие и испражняющиеся на людские головы. Еще немного – и я перестану дышать.

–Что с тобой? – говорит он.
–Ничего, – я вздыхаю, протягиваю руку, бросаю коричневый кубик сахара в кофе и начинаю его помешивать.
–Но это ненормально, когда человек замолкает без видимой причины и молчит полчаса.

Я пожимаю плечами. Пришелец встает, вновь уходит внутрь, возвращается с газетой и принимается ее раздраженно листать. Я пью кофе. Гадость. Смотрю на заголовки статей, он это замечает и колеблется, остановиться ему или продолжать листать, как листал. Все неправильно, думаю я. Все, что с ним связано, неправильно. Это монструозное порождение другого полушария, гротескное и печальное, как колоссы острова Пасхи, не могло прижиться на новой земле без ущерба для себя. Он похож на воспоминание о самом себе, его лицо – икона насильно навязанных возможностей, воплощение родительской мечты о счастливом старте. Сам же он одержим совсем другой мечтой – незамутненной и простой, и это мечта о власти. И он почти преуспел в тот момент, когда я подумала, будто наша встреча судьбоносна и исполнена смысла, если бы только не птица – птица птиц, королева всех созданий, умеющих гадить в полете. Иероглиф «сопротивление», думаю я. Но настолько ли он опасен? Может быть, «бесполезное сопротивление»? Глупое, как выписавшие его чернила? Оно в любом случае неизбежно. Я могу притвориться покорной, как он может притвориться внимательным, но и то и другое не будет простираться слишком далеко, составляя часть безостановочной разрушительной игры. Это безумная игра ангелов со своим создателем, игра в расчете на падение – или небывалый взлет в порыве вечной любви. Тэа, птичье дерьмо на твою голову! – ну посмотри же! – совсем не твое божество восседает рядом, вперившись глазами в черные закорючки. Еще одна подделка на твоем пути, фальшивый архедемон с повадками удава.

Пришелец иногда отрывается от газеты и смотрит в мой профиль. Мое лицо высечено из камня, а у молчания нет дна, я вдруг понимаю, что есть ситуации, способные развиваться сами по себе, будто в них угнездились злые духи, или будто они сами – злые духи. Я не распоряжаюсь собственным молчанием – оно распоряжается мной, я погружаюсь, все глубже, все безвозвратнее, у меня начнется кессонная болезнь, если я сейчас всплыву. Мне обязательно понадобится лечебный шлюз. Что-нибудь наподобие вопросов, предполагающих односложные ответы. Что-нибудь вроде возможности сделать вид, будто мы знакомы всего пару часов, увиты гирляндами и можем улыбаться друг другу так, как это делают чужие люди. Но нет, чем дальше, тем шире и неумолимее эта пропасть, эта щель, в которую льется бетон, и мы можем слышать биение сердца сквозь камень, глухие удары напрасных надежд, глухие отклики напрасных желаний.

Потом мы едем в поезде и нам нечем заплатить за билеты, поэтому мы делаем вид, будто уже давно заплатили, когда кондуктор проходит мимо и вопрошает, есть ли тут те, кто только что вошел. Я сползаю вниз по сидению с выражением безмятежности на лице и рассматриваю затейливые мелкие узоры на шарфе. Я не выгляжу чужой в этой стране, пока не открою рот, а он – выглядит до тех же самых пор, мы меняемся ролями, стоит нам заговорить. Пришелец о чем-то спрашивает, просто чтобы спросить и иметь возможность получить пару слов в ответ. Я что-то отвечаю, хотя мне совершенно нечего ему сказать сейчас – и нечего потом, когда он, расположившись в кресле у себя дома, досадливо восклицает:

–В тебе должно быть что-то человеческое!

Я в это время сижу на полу и что-то невнимательно читаю – то ли журнал, то ли какую-то книжку. Выхватываю фразы и тут же забываю. Никому не нужное времяубийство в ожидании непонятно какого бонуса в финале.

–Должно быть что-то, – соглашаюсь я, – но я не человек. Я ангел.

И мне неведомы человеческие чувства, мне незнакома человеческая любовь, я существо, лишенное всего и не приобретшее ничего взамен, кроме ангельского облика и способности понимать людей. Ну и что мне с этим делать? И то и другое одинаково бесполезно.

Но почему я чувствую это так непреложно, когда он меня целует? Как будто это самое правильное из того, что можно сделать. А потом умираю всякий раз, отражаясь в его глазах, умираю всякий раз, когда понимаю, что он не может дать мне ничего – ни покоя, ни напряженности чувств – ничего, ничего, он пуст, вакуум между нами, мы целуемся в полной пустоте, мы оба – оледенелые остовы, два уродца в голодном пространстве идей, два магнита, обращенные друг к другу одинаковыми полюсами.

Мы умираем друг в друге, в безумной тоске по божественной любви, которой оба лишены, которую оба не в силах ни дать, ни принять, в чудовищных желаниях, которых сами боимся, в очертаниях губ, в физиологических процессах, в попытках управлять друг другом, мы умираем день за днем, ощущая видимость единения в прикосновениях. Мой архедемон, злобный гений, паяц и убийца, тот, кто дарит мелкую боль вместо утешения, мой фальшивый друг, jeg er din mørke engel . Я никогда не принесу радости и не узнаю ее сама. То, что выглядит как радость, сочится ядом – и яд на твоих губах, в твоих слишком темных глазах, я отравляю тебя так незаметно, что тебе кажется, будто все обратимо и подвластно контролю, но это просто еще одна иллюзия в череде других, я выскальзываю из твоих рук, я не с тобой, когда наши тела покрываются липкой испариной и мы цепляемся друг за друга, как два беспомощных слизняка, я не с тобой, когда тебя раздирает на части желание и ты тщетно пытаешься заразить им меня. Я жду того, кому не нужно будет пытаться взять верх, кто осмелится шагнуть в мою пропасть, станет стражем и слугой, того, кто не будет смущаться и спрашивать ни о чем, кто сделает то, чего я хочу, сама о том не подозревая. О, мой архедемон, пришелец из иных измерений, сможешь ли ты, осмелишься ли, жалкая фальшивка?

Нет, нет и еще раз нет, Тэа. Существо с перемешанной кровью и потерянным языком не видит своей дороги, и ему не на что опереться ни снаружи, ни внутри, он грезит о том же, что и все люди на этой планете, ничего нового, ведь мы никогда не могли пожелать для себя ничего иного кроме идеального партнера – идеальной подпорки на нашем пути.

Мне странно видеть фотографию его матери и знать, что он когда-то был зачат и рожден, что у него было детство и он существовал все эти годы так же, как это делала я. Ведь где-то в нем осталась эта нежная потенция – желеобразный ребенок, прародитель всех существ. Где-то в нем спит изначальное беззащитное существо, которое можно взять на руки и разбудить слезами, если только он спит не слишком крепко. Он видит сон, как его мать взбирается по лестнице на крышу дома, а он следует за ней. Достигнув козырька, она оборачивается, на ее лице вдруг появляется зловредная гримаса, и она ногой сталкивает его вниз. И что, твой панцирь трещит по швам, мой такой холодный иноземный друг? Твой панцирь, нарощенный за годы анабиоза, не выдерживает картинки возможного предательства? Боишься ли ты, что темный ангел тоже выбирает удобную позитуру, чтобы пхнуть тебя ногой? Тот, кто боится, получает, потому что делает все возможное, чтобы дать ожиданиям оправдаться.

Тот, кто боится, нападает первым. И я знаю, что он ищет мои болевые точки, через которые можно пропустить нитки и потом дергать за них, получая желаемое. Играть с ним в искренность – это все равно что помогать рыть себе ловушку и втыкать в ее дно колья узором в виде пробитого сердца.

–Я тебя найду и убью, если ты уйдешь, – говорит он с улыбкой шутника-обманщика на губах. Всегда в вечной готовности защищать своего израненного внутреннего ребенка и заклеивать пробоины в панцире ироничными пассажами.
–О, окажи такую услугу, – отзываюсь я.
–Правда? – спрашивает он и смотрит настороженно, потому что сам слишком привык прикрываться двойственным смыслом своих посланий. Мой взгляд застревает где-то в глубине его глаз, я думаю: а что, если и правда?.. Поверила бы я тогда, что жажда обладания способна помутить рассудок? Пришелец отворачивается.
–Ты всех так рассматриваешь? – интересуется он.

Не всех, только тебя, далекий странник, очарование которого возрастает вместе с количеством преодоленных километров. И умножается внезапными необъяснимыми приступами раздражения, в которых кипит желание крушить невинные продукты цивилизации. И холодное яростное пламя, предвестник коллапса, тяжело полыхает в твоих глазах, и на меня изливаются последние фотоны из недр парной черной дыры.

И когда я увидела его впервые, с этими его черными волосами и глазами, и чем-то индейским и определенно южно-американским в чертах лица, я и представить не могла, что он странным образом предназначен для этого отрезка моей жизни. Временами он моргал так, будто ему в глаз попала соринка, но делал это из-за линз, как я выяснила потом. (Ах, сморщенная маленькая высохшая линза, которую я нашла на полу в своей квартире.) Он не произвел на меня ровно никакого впечатления, только вдруг удивил, когда сказал: сюрреалистический фильм. Я и не думала, что он слышал о сюрреализме. А потом оказалось, что он слышал о некоторых вещах даже больше, чем я. Ну или запомнил. Помню, речь зашла об умело раскрученном и донельзя нравоучительном писателе – и его отношение к этой утешительной пилюле стало для меня первым сигналом. О, мы две бездны, которые ничем не утешишь и тем более не заполнишь, черная нефть на дне, потенциальное пламя, вещество, возникшее из смерти и несущее смерть – о несчастная морская птица с черным маслом на перьях, о несчастные существа, дерзнувшие измерить нефтяное дно, о несчастные мы сами, такие бесконечно одинаковые уродцы духа.

И я знаю, почему он делает так или иначе, и какие жестокие бури у него внутри, и чего он хочет, и чего ему стоит быть холодным и твердым, какова цена и как пронзительна нота, на которой завис ледяной стон души. Я все это знаю, я почти держу в руках его сердце, но что с того? Мы дальше теперь, чем были в момент, когда впервые коснулись друг друга руками, хотя ощущение близости так непреложно, когда он меня обнимает и поглаживает по волосам, как своего ребенка.

–Эти горные жители, они все в той или иной степени ненормальные, – рассказывает пришелец. – Это совершенно особая порода людей. Поэтому все они живут в горах. Потому что в других местах они жить не могут. Я работал у одной семейки в горном отеле как-то раз летом. Они смастерили такой специальный приз – типа значка на одежду, и одаривали им тех, кто положительно отличился на службе.
–Тебя одарили? – поинтересовалась я.
–Что ты, конечно нет! Скорее наоборот. И даже если бы случилось чудо, неужели ты думаешь, я стал бы это носить? Или стараться оправдать оказанное доверие? Или в принципе участвовать в подобном идиотизме? Они вручали его при полном параде, в присутствии всех. Воображали, наверное, что открыли наилучший способ стимуляции наемных работников. Я даже гордился тем, что ни разу его не удостоился. Думаю, они вздохнули с облегчением, когда я наконец уехал.
–Тебя уволили? – предположила я.
–Нет, но все к тому шло. Я никогда не был их фаворитом.

Это все рассказывается в тот первоначальный период, когда он представлял себя в качестве товара, а наши возможные отношения – в качестве выгодной сделки.

–Это так утомительно, – признался он утром, – выставлять себя в витрине и просить, чтобы тебя купили.
–Разве тебя кто-то заставляет? – спросила я.
–Ты знаешь, что я имею в виду. Дело не в том, что кто-то заставляет, просто так обстоят дела. Каждому новому человеку приходится доказывать, что ты достойный товар. Общество купли-продажи, что тут сделаешь. Я показываю тебе, что я такой и такой, – рекламирую себя, но не могу знать наверняка, насколько действенна реклама.

Я смотрю на него с сожалением и не нахожу, что сказать. Что он зря старается, потому что Тэа проникает в суть вещей и все сказанное потом ничего не добавляет к известному первоначально? Что он проморгал заключение сделки? Что это его собственный выбор – создавать ситуацию купли-продажи?

–В любой момент, – говорю я, – ты свободен следовать или не следовать законам рынка. Прямо сейчас следовать им совершенно бесполезно.

Пришелец молчит, но вовсе не потому, что срочно пересматривает содержимое своих мыслей. Вовсе нет. Он пытается проникнуть в мои, уцепившись за последнюю фразу. Он подсчитывает возможные дивиденты и степень управляемости механизма под названием Тэа. Он протирает тряпочкой пульт дистанционного управления. Что бы я ни сказала – это его «Сезам, откройся» на моих воротцах и калитках, это его воображаемый тайный вход.

Мы получаем свой интеллектуальный секс, мы практикуем мозговое сношение. Секс, окрашенный легким безумием безостановочных мыслительных процессов. Мозговая атака иноземного пришельца приходит ко мне с экрана телефона: And the boy gave his girl the finest pathos: The body wants to be hungry and stretched when the soul screams wild. Forever people talk about the angry master – his name is silence. Milk and wine is really all we need in time of blood and sunrise. “Can I please come inside”, the boy asked with a white food in his black mouth.

Мое сердце дымится, когда мозг получает пищу для своих упражнений. Can you kill me please? Это не самое сложное, что можно сделать. Can you kill me please, because I don’t want to have you in my mind? По пальцам стекает кровь, солнце пронзает капли, падающие на пол, – рваные звездочки загораются на холодных плитках. Взгляд в сторону: Фрейд на книжной полке, освещаемый солнцем. Зажимаю порез рукой. You don’t need to ask me twice. Really? Yes, indeed, baby.

Все места, в которых мы побывали и оставили часть себя. Темное кафе со вздыхающими и стонущими писсуарами в виде разверстых звериных морд, с украденным с чужого столика нетронутым красным вином. Другое кафе, в котором мы пьем воду со льдом. И то, в котором зеркало за нашими спинами, и я смотрю на свое и его отражение, сидя вполоборота с бокалом в руке. И еще то место в парке на траве, на фоне пьяных и не очень людей, и он пытается поймать мой взгляд и найти в нем подтверждение тому, во что успел поверить. Он нарочито холоден и безапелляционен. Он порезал себе указательный палец, пока возился с причиндалами для гриля. Промокает салфеткой, кожа вокруг раны окрашена засохшей кровью. Сует к моему лицу: поцелуй. Я только улыбаюсь. Сам несколько раз прикладывает палец к моим губам: ну вот, теперь ты все-таки это сделала. Я смеюсь, мне просто смешно. Он похож на ребенка, который уверен, будто может при желании заставить людей делать то, что ему нравится. Может, но только до тех пор, пока им самим это нравится. Ему будет больно, если я его оттолкну. Ему будет больно, если я вдруг ухмыльнусь злой улыбкой и скажу, что он не значит для меня ровным счетом ничего и никогда не значил.

Все места, приправленные мыслями о нем. Автобус поднимается в горы через туннели, снег лежит полосами на бурых скалах. Вдоль дороги – только мох, серый лед в озерах талой синей воды, бетонный бункер, пустые домики, тут и там появляются кривые тонкие деревца со скукоженными листьями. Лето осталось внизу. Иноземный пришелец просачивается из мыслей в тело, мой взгляд останавливается. Безжизненные пространства как слепки с импульсов мозга, слепые голодные глаза фальшивого демона, смотрящие сквозь маску скитальца. Мой катализатор, орудие производства, отсутствие которого страшнее, чем взаимное отсутствие чувств и злобное рычание лживых аффектов.

Мы гуляем по главной улице города мимо двух живых статуй, расположившихся на расстоянии пары домов друг от друга. Пока мы идем, они провожают нас взглядом, который единственный создает движение в прорезях резиновых масок, и я чувствую в этом нечто кошмарное, вижу челюсти общественной машины, которые сделали возможным существование этих людей. Они долго не меняют позы, это кажется немыслимым, и мне непонятно, как можно забавляться, глядя на них, стоящих неподвижно в дурацких одеяниях в стремлении заработать на любопытстве детишек.

–Я бы хотел такое же лицо, – вдруг заявляет пришелец.
–Это маска, а не лицо, – говорю я.
–Да, я бы хотел такую маску вместо лица, – кивает он. – Маску злого демона, чтобы люди разбегались в ужасе, не видя меня настоящего. Потому что они и так меня не видят.
–Так пусть хотя бы боятся, ты это имеешь в виду? – уточняю я, вспоминая: маска – вывернутый наружу внутренний мертвец, лик смерти. И что же, смерть внутри тебя? Разве безумный венский врач был прав, когда все устремления вместил в два слова? Смотри, Тэа, внутри пришельца живет мертвый уродец, заспиртованный персонаж кунсткамеры, результат аномалий развития нежной потенции. Однако несмотря на это я по-прежнему держу его за руку и слушаю рассказ о том, как будучи подростком он пугал внезапным «бу» тех, чей взгляд ловил на себе.

–Зачем ты это делал? – спрашиваю я. – Наверняка они не имели в виду ничего плохого.
–Я это делал, только если они явно на меня глазели.

Чувствовал себя настолько уязвимым, что ему начинало казаться, будто взгляд может просверлить дырку сквозь защитные покровы и обнажить – ах, боже мой, какую черную, черную бездну! Какую пропасть внутри темного существа среди белых людей, которые всегда принимают его за чужака. Со временем он научился быть чуть мягче, нарастил на себе чуть больше защитных слоев, но его суть осталась прежней, слишком уязвимой, как тельце улитки, лишенное ракушки. И, обороняя себя, он демонстрирует искусно взлелеянную жесткость и подобающую члену этого муравейника силу.

Мы пытаемся выглядеть сильнее, чем мы есть, мы не умеем сочувствовать, только вечно ждем кого-то, в вечном слепом ожидании идеального партнера, который никогда не был создан для нас, никогда даже не был предусмотрен мыслью того, кто обрек нас на высокомерные и жалкие скитания. Скитания отвергнутых существ – и одинаковые одинокие мучения скитальцев.

Напихав полный рот фаст-фуда и отправив мерзкую смесь бултыхаться в компании с пивом, иноземный пришелец не сдерживает отрыжку. Пули-бумеранги пронзают меня навылет, стеклянное тело рассыпается на куски, потом срастается вновь обломанными гранями. Он вполне удовлетворен и делает это отчасти специально, воображая, что ему позволено играть на моей флейте и он знает, как это делается. Вразвалку проходит на кухню – и оттуда до меня доносится очередной утробный звук. Возвращается с наглой улыбкой. Очки в черной тонкой оправе. Как породистая лошадь: с тонкими запястьями и лодыжками, узкими изящными ладонями, длинными пальцами странной формы. Причудливое смешение генов. Черные волнистые волосы на грязном полу в ванной. Энергия желания в раскаленном наэлектризованном воздухе.

–Хочешь почитать то, что я написал?
О да, все то, что я уже давно знаю. То, что я сама успела о нем узнать. Ведь это единственное, что я умею: успешно гадать на извилинах чужого мозга.

Запах несвежей постели. Каждый раз на дне душевой кабинки замечаю тот маленький металлический обломок, который вынула из душа в самое первое утро в кваритире пришельца. Я спрашиваю себя, хочу ли я этого, нужно ли мне мириться с тем, что я слышу и вижу, ради призрачного соприкосновения с другим существом. Что, если взаимность ощущений обманчива, если он все-таки чувствует иначе, несмотря на кажущуюся одинаковость? Ведь даже то, что он пишет, почти не резонирует с тем, что занимает меня.

Мексика и пирамиды, фотографии в коробочке – ни на одной из них нет его самого, только ландшафты, подернутые туманом, улицы кубинского города, то, что он видел, а я нет, и вряд ли когда-нибудь увижу. Непреодолимая пропасть предыдущего опыта. Наши мосты держатся в воздухе засчет разницы давления и летят в бездну, когда мы этого уже не ожидаем и думаем, будто нащупали свою надежную опору.

Но это было ошибкой, я знаю, это было ошибкой, все мои попытки выйти за пределы холодных расчетливых игр пропали втуне, потому что мы оба превыше всего ценили свое мнимое преимущество в тот или иной момент, хотя на самом деле проигрывали оба. Мы посылали друг другу пробные шарики, но ни разу не продвинулись дальше этих взаимных проб и пустых прощупываний. А что там было прощупывать? Полное отсутствие дна?

И все эти походы по ночному городу: пошли туда, нет, пошли в другое место, другой дорогой, мне надоело ходить одним и тем же маршрутом, нет, пошли отсюда, здесь слишком мало людей, а там слишком много, все хорошие столики заняты. И такое впечатление, что мы бегаем просто в поисках мистической идеальной точки, центра мира или еще непонятно чего. Как будто ощущения могут зависеть от положения в пространстве. И, найдя себе местечко, мы все-таки срываемся через некоторое время и бродим в поисках нового. О, в поисках идеального единения, ну конечно, извечное стремление, мечта мерзлых картофелин, оставленных зимовать на поле.

Это кафе никогда мне не нравилось, но и особого отвращения тоже не вызывало. Любимое кафе пришельца, с потертыми диванами на возвышении и в укромных углах. Иногда кажется, что пошарпанность в этом городе гарантирует популярность места, обеспечивая ему должный статус. Плюс дурацкие картинки на стенах. Плюс ди-джей и время от времени концерты безвестных музыкантов. И не в последнюю очередь дешевое пиво.

В этот летний вечер здесь почти пусто, во всяком случае внутри. Окна раздвинуты, так что внутрь можно входить прямо через окно с улицы. Снаружи светло и будет примерно так же светло до полуночи, а потом наступит недолгий сумеречный промежуток до рассвета. Пришелец угрюмо листает газету, я глазею по сторонам. Смотрю на парочку, расположившуюся напротив, – абсолютно черного молодого человека и белую девушку. Пока молодой человек усаживается поудобнее, девушка спешит к барной стойке и возвращается с двумя бокалами пива.

–Вот, полюбуйся, – одобрительно комментирует пришелец. – В этом нет ничего такого.
–В этом очень много всего такого, – возражаю я. – Нельзя так скакать.
–У тебя старомодные взгляды, – говорит он.
–Может быть, – соглашаюсь я.
–На самом деле нет ничего зазорного в том, чтобы пойти и купить пиво своему другу.
–Может быть, – вновь соглашаюсь я. – Только это ничего не меняет.

Пришелец опять утыкается в газету.

–Ты просто не любишь темных людей, – заявляет он в какой-то момент. – Я для тебя слишком черный, вот в чем дело.
–Ты не черный, – говорю я.
–Но и не белый тоже. И тебе это не нравится. Я тебе не нравлюсь. Ты просто расистка. Признайся, что ты расистка. Может быть, ты именно поэтому со мной: чтобы тебя никто не заподозрил. Не слишком ли большая жертва?
–Мне кажется, что среди японцев попадается довольно много симпатичных, – отзываюсь я. – Или вон тот китаец, смотри, – я указываю на улицу, где за столиком сидят трое азиатов, один из которых действительно похож на фарфоровую куклу с застывше-точеным личиком.
–А мне кажется, что эта официантка довольно красивая, – с холодной яростью сообщает мне пришелец. – Посмотри, она ведь красивая, правда?
–Неправда, – говорю я. – И ты сам так не думаешь.
–Очень даже думаю. Она красивая.

Мы неудержимо удаляемся друг от друга по нашим орбитам. Скоро он превратится в точку красного сияния и исчезнет из моей жизни так же непреложно, как в ней появился. Скоро, скоро мы улетим каждый в свою бесконечность, но пока мы находимся в пределах видимости, он по-прежнему считает, будто обратное движение вероятно, и ему для этого достаточно лишь посильнее надавить, быть настойчивым и беспощадным, сплести аркан из пустых угроз – патентованную ловушку для людей, но не для темных ангелов. Он не чувствует неумолимых сил, уносящих нас прочь, или же делает вид, что не замечает их. Мы смотрим друг на друга каждый из своего иллюминатора в обшивке закупоренного корабля, мы оба печальны неизвестно почему, мы обречены на полную изоляцию, как и все остальные. Мы даже не можем прислушаться к дыханию друг друга, а наша температура приближается к абсолютному нулю. Мы кристаллообразны и хрупки, мы просто еще два пробирочных существа среди мириад таких же.

–Ну, поцелуй меня, – в своей обычной нагловатой манере попросил пришелец в момент последнего прощания, о котором никто еще не думал как о последнем.

Я улыбнулась и покачала головой.

–Нет? – удивился он. – Почему?
–Не хочу.
–Не хочешь, – повторил он. – Ты ведь будешь потом об этом жалеть.
–Не буду, – заверила я его.
–Будешь. Не выдумывай. Один маленький поцелуй не изменит погоды.

Но я знаю нечто прямо противоположное: я буду жалеть, если в самом деле его поцелую, этого злобно-равнодушного уродца, который успел оттяпать кусочек стекловидного сердца темного ангела, замутненный кусочек, похожий на серо-коричневый опал. И этот кусочек, увы, не приделать на место, он украсит внутренности пришельца, осядет где-то в извилинах его мозга, а в моем сердце останется выемка на память. И в этой выемке будет, конечно, его портрет, тот единственный ракурс, который я запомнила: как он вдруг оборачивается с улыбкой, в которой я прозреваю совсем иной вариант развития желеобразного ребенка. Это нежная улыбка, и его глаза теплеют, как будто он раздвигает шторки и показывает мне маленькое существо, спящее в полумраке на бархатном ложе, – самое дорогое, что у него есть.

Мы расходимся в разные стороны, я машу ему рукой – и он смеется, и я тоже смеюсь, потому что знаю: мы вряд ли когда-нибудь увидимся, во всяком случае не в этой жизни. Я ускоряю шаг, поднимаюсь по лестнице, потом спускаюсь, захожу в вагон метро и оставляю фальшивого демона купаться в собственной желчи и всегда яростно меня помнить. И всегда страдать. И воскрешать мой образ в особенно печальные минуты, и вспоминать, как я однажды сказала, что принимаю его вместе со всеми его потрохами, и никогда не знать, что я имела в виду.

И пока я смотрю в окошко на переплетение кабелей на стенах туннеля, мне открывается то общее, что есть во всех нас – продуктах этого времени и этого места, жертвах пустыни, состоящей из нашей плоти.

Мы пребываем в плену ежедневных пустых разговоров, постоянного внутреннего шума, который делает нас намного холоднее и о, намного, намного сильнее. Мы имеем силы улыбаться, когда хотим плакать, почти всегда способны поддержать беседу о погоде и почти всегда можем заставить себя работать, судорожно сжав кулаки. Мы гордимся тем, что можем, мы гордимся силами, из которых сплетена сеть нашей жизни, мы гордимся собственным мертвенным холодом. Неужели правда так постыдна? Или невыносима? Неужели мы – без искусственной силы и холода – достойны презрения, потому что сами так решили? Неужели мы никогда не осмелимся признаться, что нуждаемся в тепле больше, чем слепые котята, что мы не становимся сильнее от холода, распирающего нас изнутри, а просто замерзаем, как лягушки на зиму, только наша зима длится и длится, а наши тела стынут и твердеют подо льдом?

Мы суше даже, чем сами можем себе представить. В нас не осталось ни капли жидкости и ни капли собственного тепла. Мы прозрачны и бесчисленны, мы одинаковы несмотря на кажущееся разнообразие. Прямые солнечные лучи способны нас нагреть, но не расплавить, при этом мы не видим нашего солнца и можем говорить, что холод сам по себе перерождается в тепло, если только он достаточно интенсивен. При нагревании мы испускаем из себя миражи – один прекраснее другого, мы заворожены сами собой и тем, что создаем внутри себя и вокруг. В нас нет ни капли чувства, все, что мы чувствуем, скользит по поверхности, не задевая глубинных слоев. Когда мы думаем, что способны чувствовать, на самом деле мы только думаем, что способны. Мы приписываем себе чувства, которых не испытываем и не знаем, мы создаем идеальный мираж аффектов, но достаточно просто протянуть руку и смахнуть страстное желание чувства, чтобы обнаружить полную пустоту внутри нас. И это печальная сущность всех детей песка. Это печальная сущность двух созданий, прибывших из противоположных точек планеты, чтобы под воздействием неведомых сил соединиться в другом пространстве, очень глубоко заглянуть внутрь друг друга и к своему ужасу увидеть только собственное отражение на пленке черной поверхности.

И последнюю точку в истории об иноземном пришельце ставит случайное пересечение маршрутов. Трамвай, обстановившийся на светофоре. Темный ангел, грустно глядящий на изморось за окном. Пришелец, выходящий из дверей магазина. Он замирает посреди тротуара, мы смотрим друг на друга, как на привидения из другой жизни, миражи возможного развития событий. Мы не меняем ни выражения лица, ни поз, не улыбаемся и не отводим взгляда. Наши зрачки соединены обтекаемо-прозрачными алхимическими трубочками, по которым перетекает туда-сюда то, чего мы никогда не сможем сказать. Трамвай трогается. Связующий нас взгляд крошится с хрустальным звоном, мы исчезаем друг для друга вновь и вновь, в бесконечном повторении отъезда, и мы никогда не находим, какое еще мысленное послание можно отправить друг другу, кроме как: я так тебя понимаю, я слишком хорошо тебя понимаю.

      Осло, 2005

Марина Хоббель