Дзьмухавец

Ульяна Верина

ПОЭТИЧЕСКИЙ КОСМОС ВЕНИАМИНА БЛАЖЕННОГО.
НОВЫЕ ВЕКТОРЫ И ПРОЙДЕННЫЕ ПУТИ
К 90-летию со дня рождения поэта

Чем дальше в космос, тем ближе к человеку, к его душе.
К. Кедров. Поэтический космос

Художественные пространство-время осмысливались как единые (М. Бахтин, В. Топоров) или символико-знаковые (Ю. Лотман, С. Неклюдов), но при всей разности взглядов и подходов всегда подразумевалась важность пространственно-временных компонентов в формировании поэтического космоса. И здесь нельзя не отметить сразу, что выбор понятия «поэтический космос» вместо традиционного и терминологически определенного «художественный мир» само по себе подразумевает и большую открытость, и принципиально иной масштаб, и идею бесконечности пространства и времени.

То, что стихотворная форма сама по себе продуцирует вечность, убедительно показал М.И. Шапир в работе «Versus» vs «prosa»: пространство-время поэтического текста». Действительно, имплицитное сосуществование трех времен не «здесь и сейчас», а в отношениях, возникающих между элементами стихотворной формы, делает каждое поэтическое произведение потенциально готовым к «поэтической вечности», о которой писал М.И. Шапир.

Есть поэты, которые ясно чувствуют или осознают предназначенность стихотворной речи вечности, и их мир конструируется в соответствии с этим предназначением. Таковы были все романтики, открывшие пределы художественного, устремившиеся в «иное», множившие миры. Таковы все поэты, наследовавшие изменившуюся после романтизма природу художественного творчества.

Вечность и бесконечность – эти характеристики поэтического мира Вениамина Блаженного сложились, безусловно, под сильным влиянием европейского и русского романтизма ХIХ в., а также неоромантизма рубежа ХIХ–ХХ вв., с их особым восприятием поэтического творчества и личности поэта. У В. Блаженного поэт – космическая фигура: поэт-звезда и демиург, бессмертный и обреченный на трагическую гибель. В отдельной статье нами был рассмотрен комплекс тем, мотивов и образов, составляющих ситуацию «смерть поэта» в лирике В. Блаженного, где, в частности, отмечалось присутствие лермонтовского космизма:

Разве есть у поэта другое отечество,
Кроме царственных звезд на высокой скале,
Где, дыша синевой, он беседует с вечностью,
Где забыл он скитанья свои на земле…
(«Разве есть у поэта другое убежище…», 1997)

«Сонмы звезд меня аукали» – такой оборот из стихотворения «Поэт» (1997) создает впечатление будничности в общении с космосом, словно поэт не поднялся в небо, а пошел по грибы с друзьями.

Поэт – звезда. Этот образ в лирике В. Блаженного вошел в автобиографический мотив, соединился с образом трагически погибшего брата («Вот еще одного на земле погубили поэта, / И еще одна в небе погасла, мерцая, звезда…»); стал стержнем непростого стихотворения о Цветаевой «Никому неизвестен последний приют…» (1991), в котором звезда упомянута дважды: как звезда «из заржавленной жести», которой нет на могиле Цветаевой, и в составе метафоры жизненного пути поэта: «Загорелась звезда и погасла звезда, / Загорелась звезда и погасла…».

И все же главная, самая яркая звезда для В. Блаженного – это Лермонтов, что совершенно понятно, ведь «караваны звезд» (у Блаженного – «сонмы звезд») «перекочевали» к нему из космических поэм русского романтика. Вот несколько «звездных» строк из стихотворений Блаженного о Лермонтове: «Если Лермонтов – это звезда…»; «О, Лермонтов, ты тело и звезда… »; «И Лермонтов горел над высями / Кровавой алою звездой…»; «Лермонтова чистая слеза — / Где она, в каком сверкает небе?.. / Каждая господняя звезда / Сопереживает ее жребий…».

Дыханьем-жизнью и демиургом – создателем всего является для В. Блаженного Пушкин:

…все мы
С улыбкой покачали головой –
Уж этот Пушкин…
Вдох и выдох:
Пуш-кин
Дыханье наше…
(«…А так не говорил еще никто…», 1981).

О нем первые «космические» строки стихотворений разных лет: «Пушкин сам из себя появился однажды на свете…», «Тот, кто собою заселял миры…». Здесь Пушкин – воистину «всё»: «И голос его заполнял мирозданье…» («Поэт», 1984). «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит…», – эти слова и через столетия означают вечность поэтического бытия, – «…доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». Со смертью певца голос его не умолкает и изменяет небо, землю – всё:

Но небо наполнено было звучаньем
И стала земля не такою, как прежде, –
И все пребывало в какой-то печали,
И все пребывало в какой-то надежде.

Осмысление себя как принадлежащего поэтической вечности началось у Блаженного с первых написанных им строк. Первое стихотворение его первой поэтической тетради 1940 г. озаглавлено «Вечный мальчик». Стихотворения с таким названием будут создаваться Блаженным до последних лет. Но в первой же тетради с названием «Ищу душу» – поразительно! – одно за другим записаны стихотворения «Вечный мальчик», «Старик», «Смерть» и снова «Вечный мальчик» (совершенно самостоятельное стихотворение с заглавием, которое станет у Блаженного сквозным), «Судьба нищего», «Знал ли я детство когда-нибудь?..». Что это, как не ясное видение (ясновидение) своего будущего пути, на котором Вечный мальчик, Puer aeteraus, и Старец, Senex, сходятся в безграничном пространстве поэтического творчества? Сходятся, чтобы идти, – скитаться, а не шествовать. Т. Бек пишет о Блаженном – «Скиталец духа» и цитирует его слова: «Пророк, поэт – это ведь нераздельно, и со времен Пушкина нераздельность эта тоже неоспорима... Конечно, не каждый поэт – пророк, но я ведь и не настоящий пророк, и не в полном смысле слова поэт. Я – Блаженный, а это какая-то живая ступень, живая перекладина, проходящая сквозь век духовного мрака. Блаженный – это не псевдоним, а имя некоей сущности, некоей частицы вечности жизни...» (выделено мной. – У.В.).

В юбилейный год, вспоминая ушедших великих, пишут славословия гениям либо, как того требует стилистика нового массового интереса, при-влекают внимание публики с помощью «грязнотцы», обывательских слухов и сплетен, которые позволяют судить поэтов как обывателей и на понятном обывателям языке. Вениамин Блаженный не вошел в пантеон классиков, и хорошо бы сплетни о его жизни подольше не интересовали широкую публику. В год 90-летия поэта хочется подвести скромный итог посмертному существованию его масштабной поэзии, о которой уже нельзя говорить как о непонятой, неизвестной или непризнанной. Лучше показать многовекторность и безграничность созданного им поэтического космоса, обозначить новые исследовательские пути. Пройденным при этом считаю материалы, констатирующие, что «был такой поэт – Вениамин Блаженный».

Можно видеть, что уже программная тема поэта и поэзии заявлена Блаженным в огромном массиве стихов разных лет. Пушкин, Лермонтов, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Пастернак, Маяковский, Цветаева, Хлебников, Байрон, Верлен – лишь некоторые из образов и образцов, к которым отсылают «поэтические» стихи Блаженного. И в каждом случае возможны отдельные сопоставительные исследования.

Один пример. С творчеством Мандельштама у В. Блаженного невероятно много сближений. Сама структура поэтического мира обоих авторов, сложная, разветвленная, в отражениях и переплетениях являющая разные грани повторяющихся образов и мотивов, принципиально сходна. Вот первые слова эссе Мандельштама «Разговор о Данте» (1933): «Поэтическая речь есть скрещенный процесс...», и далее: «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны...», – так были сформулированы принципы ассоциативности, сцепления слов, свойственные его поэтике.

С образом Мандельштама у В. Блаженного связано романтическое представление о смерти как свободе. «Памяти О.Э.М.» посвящены такие строки: «Он узнает свои невзгоды, / Он узнает свою судьбу: / Последним воздухом свободы / Поэтам дышится в гробу!..» (1981).

И из этого четверостишия «торчат в разные стороны» смыслы ман-дельштамовского «Концерта на вокзале» («Нельзя дышать, и твердь кишит червями…»), с его пушкинской и блоковской темами, с предвестием собственной судьбы. И. Сурат, связывая тему удушья в стихах Мандельштама с метафорой времени, припоминает последние слова Пушкина: «Тяжело дышать, давит», слова пушкинской речи Блока о том, что Пушкина «убило отсутствие воздуха», «поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем», а также тютчевские строки, процитированные И. Одоевцевой (как всегда, неточно): «Да, я дышу еще мучительно и трудно. / Могу дышать. Но жить уж не могу».

«Мандельштам называл «удушьем» периоды, когда он не мог писать стихи, – отмечает И. Сурат. – С какого-то момента мотивы духоты, затрудненного дыхания становятся у него постоянными: «Душно – и все-таки до смерти хочется жить...» («Колют ресницы...», 1931), «Мне с каждым днем дышать все тяжелее...» («Сегодня можно снять декалькомани...», 1931) – вплоть до задыханий и одышки в стихах последнего воронежского года, когда он уже был болен и действительно плохо дышал... Но пока, в 1921 году, эта тема смертного удушья с физическим здоровьем никак не связана – это метафора времени, как и «советская ночь».

Сама связка «дышать – жить» появилась уже в самых ранних стихах Мандельштама («Дано мне тело – что мне делать с ним…», 1909): «За ра-дость тихую дышать и жить / Кого, скажите, мне благодарить?».

У В. Блаженного мотивы «дыхание – жизнь – творчество» сведены в прекрасном образе того, кто для Мандельштама был солнцем: «…Вдох и выдох:/ Пуш-кин / Дыханье наше…» («…А так не говорил еще никто…», 1981). На мандельштамовский образ Пушкина-солнца В. Блаженный откликается образами поэта-звезды и демиурга.

В таком «скрещенном» пространстве отдельным предметом исследования может и должно стать понятие несобранного цикла. Тютчевское мышление циклами и сопоставимая по масштабу картина мира двух поэтов, соотношение в ней света и тьмы – таковы возможные направления исследований.

Говорить о «воздухе свободы» в поэзии уже невозможно в социологизаторском или идеологическом контексте – это, сказал бы Чехов, «должно быть объезжаемо, как яма». Но есть иные способы писать о свободе, не боясь общих мест. Один из них подсказывается явным присутствием архетипов Вечного дитя и Старца, выявление которых в поэзии В. Блаженного, как мы видели, не будет ни мифопоэтической натяжкой, когда в каждом образе видится символ или «мифологема», ни домыслом. Пуэр с сенексом даны как на ладони. И здесь просто необходимо исследовать весь комплекс связанных с этими архетипами тем и мотивов. Один из них – мотив свободы – яркий знак пуэрилизма. См., например, «Словарь аналитической психологии» В. Зеленского: «Пуэр стремится к свободе и независимости, раздражается и нервничает по поводу любых ограничений и презирает всякие границы и преграды на своем пути. <…> Общие симптомы психологии пуэра – образы тюрьмы и вообще любых ограничений свободы: цепи, оковы, пещеры, решетки, засовы, капканы, корсеты, бандажи и т.п. Сама жизнь, существующая реальность воспринимается как тюрьма». У Блаженного образы ограничения свободы, кроме «традиционных» – тюрьма, могила, гроб, чердак, – складываются в несобранный цикл стихов о психиатрической лечебнице, о безумии и жестокости. Противоположным знаком (свет) обладает несобранный цикл о поэтах – птицах, собаках и кошках, а с ним неизбежно будет связан и отдельный цикл о животных, которые, как писал В. Блаженный, у него «тоже в небесах летают». Это мировидение Шагала, родство с которым Блаженный не мог не ощущать и о котором написал верлибр «Смерть и Шагал»:

…Я испортил, я и сошью,
Сошью невиданный лапсердак,
Сошью ослино-козлино-звериный мир,
Сошью коров, голубей, лошадей,
Ибо главное в работе это марка,
А марка у меня всегда в запасе
(В заднем кармане брюк), –
Итак, приклеим ее на лоб Господа-Бога-Саваофа,
На лоб осла, козла и раввина –
Получится Марк Шагал.

Когда пишешь о космосе, традиционная ссылка на ограниченность объема публикации не просто формула завершения. Вечность и бесконеч-ность не укладываются в определенное число знаков, но главное, думаю, вместить удалось, и надеюсь, в этот юбилей появится не одна статья о Вениамине Блаженном.

Культурная памяць
Сямейная памяць

Наверх старонкі || Да зместу