Сергей Бородич, выпускник филологического факультета БГУ 2011 г., преподаватель русского языка и литературы Лицея БГУ, Репетиторского центра "100 баллов", школы "Апельсин-100 баллов".
Нашумевший альманах «Подвиг филолога» возвращается! Возвращается как идея, как гимн и марш, как история и руководство к действию! Как интервью его создателя! Мы — первокурсники, а сейчас уже и второкурсники. Новое поколение. И чтобы лучше почувствовать материал, актуализированный задолго до нашего появления на филфаке, мы встретились с его создателем – Сергеем Бородичем (спасибо за встречу!), который рассказал нам, с кого и с чего началась история первого и пока еще никем не превзойденного эпатажного печатного органа факультета.
– Начнем мы, конечно, с самого оригинального вопроса…
– Как меня зовут? – смеется Сергей.
– Почти (улыбаемся и мы). Как в принципе создавался ваш альманах?
– Я не буду об этом говорить как о создании, слишком громко. Вы на лекциях за преподавателями записываете?
– Конечно, ведем конспект.
– А цитаты и всякие ляпы не выписываете?
– Нет.
– Обычно конспект делится на две части: в первой ты пишешь собственно суть, а на обратной стороне отмечаешь все ляпы, оговорки, афоризмы и все прочее, что было произнесено преподавателем. И если изнанка превышает лицевую сторону – об этом преподавателе есть смысл писать. На филфаке очень много колоритных персонажей. Тут вопрос не в том, профессионал или нет, не нам судить все-таки. Лишь бы было за кем записать карандашиком, так у нас накопился какой-то критический объем…
– Как эта критическая масса превращалась в альманах? Кто занимался техническими вопросами?
– Ну, все это делалось по принципу "а давай? – а давай!". У нас не было понятия редколлегии, у нас не было... Да вообще ничего, филфак узнал о том, что существует альманах после первого номера альманаха, потому что все это делалось дома на принтере, на таком цветном, c заправкой картриджей и с подливанием чернил, где там чего не хватило. Самиздат, в общем. Литература вообще этим сильна, не официальными органами. У официального издания всегда есть формат, у неофициального – свобода творчества. Филфак – это территория классных бесед. Ну тут как кому с компанией повезло, конечно, но обычно вокруг кофейных аппаратов собиралась думающая беседующая элита... Элита, собственно, потому, что ходят медленно и не успевают в буфете столик занять и поэтому все философские беседы вынуждены вести на подоконнике или с чашкой у кофейного. Там вот обычно обсуждают преподавателей. Обмениваются, кто что сказал, у кого какая цитата проскочила, как пара в целом прошла и так далее. Альманах – просто перенесение кулуарного обсуждения на бумагу.
– На бумагу = на всеобщее обозрение. Неужели вам никак это не аукнулось?
– Для создания официального издания ты должен утвердить у руководства проект, получить все подписи, финансирование и так далее. Для того, чтобы выпустить самиздат, достаточно быть довольным проделанной работой. Это вообще единственный критерий правильности того, что ты делаешь – ты доволен. Если ты не доволен итогом, знаешь, что покривил душой и сделал так, как безопасно, а не так, как правильно… Ну, это, по-моему, гадко. Я не скажу, что был разговор об отчислении, но мы сидели у декана, мы сидели у замдекана, все как полагается. После третьего номера мы привезли Республиканский диплом, нас стали финансировать. Любой проект, за который мы брались (у меня таких было четыре более–менее публицистических проекта), получал сначала порицание в виде депремирования или увольнения, а потом какую-нибудь награду. И вот эта последовательность дала мне возможность не привязываться к общественному мнению и работать только для себя. А преподаватели, которые один раз поставили меня на место, – это как раз те, с которыми мы теперь хорошо общаемся. Потому что, если человек с тобой все время согласен – кто-то из вас однозначно лишний. Была у меня преподавательница лексикологии, она мне прямо сказала: "Я прочитала первый номер. То, что вы делаете, я считаю оскорбительным, поэтому я вас сразу предупреждаю как интеллигентного человека: я хочу на экзамене вас завалить". На филфаке, к счастью, предостаточно именно этой тонкой интеллигентной атмосферы. Если человек захочет воткнуть тебе нож в какое-нибудь место – он тебя обязательно об этом предупредит заранее. И не получается тогда удара в спину, получается дерзкая и честная перчатка. Это только подстегивает. И вот на экзамене этой преподавательницы передо мною стояла задача написать стилизации (то есть нам давалась одна и та же тема, нужно было представить её в пяти разных стилях). Я сдаю работу, сдаю конспект, она листает–листает, внимательно проверяет, молчит, а потом говорит одну из самых важных фраз в моей жизни: «Ну, ничего тут не поделаешь – десять». Если ты хочешь воевать с преподавателем на его территории, то должен быть готов на тысячу процентов.
– Как проходило составление рейтингов преподавателей для альманаха?
– Каждый получал листочек. Русская филология была самой многочисленной – нас на потоке три группы было, девяносто человек. Это позволяло быть объективными. Понятно, что филфак половине нужен для того, чтобы замуж выйти, но остается и вторая половина. В общем, пускали листочки, каждый на них писал свою тройку преподавателей, мы отмечали первые места тремя баллами, вторые – двумя, третьи – баллом. Потом считали. Все было честно.
– А кто делал фотографии преподавателей, как они на это реагировали?
– Сначала я всем занимался. У меня мания величия, если начистоту: если я за что-то берусь, то хочу сделать все сам. Если это получится плохо – я неудачник, если хорошо – я крутой. И контент первого номера альманаха был только моим: я писал, коллега верстала. Выпуски появлялись раз в семестр, тогда, когда мы имели достаточно качественного материала. Не понимаю, как можно каждую неделю штамповать издания. Это же притянутое за уши: давайте, мол, напишем что угодно, место заполнить нужно. Когда ты вынужден писать к среде или, скажем, к пятнице, хороший материал не появляется. Я не совсем учитель, я больше журналист. Вольный (что важно) журналист. Я пишу о том, что меня интересует, и делаю это тогда, когда считаю нужным. Когда тебя не подгоняют, когда тебе не нужно делать в срок – только тогда это делается качественно. А фотографировали изначально на «мыльницу». Раньше на мобильных телефонах камеры не было, у нас был "Olimpus". Всё, мы подходили и щёлкали. "Для чего? – Для журнала". И никто не отказывался.
– В последнем номере альманаха вы дали возможность напечатать свои работы тем, кто очень хотел с вами сотрудничать. Что сейчас с этими авторами?
– Они создали журнал "Стол". Такой лозунг и взяли: "Пиши в стол!"
– Вы сейчас работайте учителем. Повлиял ли ваш «Антиберегоша" на вас в педагогическом плане?
– Он своеобразным промежуточным этапом был. Не то чтоб официальным лозунгом, но одной из идей альманаха была мысль о том, что дилетантов надо уничтожать. И эта «Берегоша» – проект в стихах о необходимости сбережения электроэнергии – однозначно была создана дилетантами. Его создатели, видимо, были уверены в своей гениальности. И им это помешало. Я занимаюсь репетиторством, с абитуриентами в том числе. Заметил, что уверенность в своей безукоризненности – всегда препятствие. Ты пока не заметишь, что в чем-то плох, не идеален – с мертвой точки не сдвинешься, так и будешь топтаться на одном месте и совершать ошибки. И этой уверенности почему-то всегда много у тех, кто должен чему-то научить. Поэтому, когда вышел сборник стихотворных сказок про люминесцентные лампы… Мы в ответ написали свой сборник – «Антиберегошу». Вот из того, что помню:
"Воду экономлю уже давно –
В туалете рукой спихиваю..."
Не помню, чем там заканчивалось. Ценности в этом, конечно, нет, но мы хотя бы осознавали это. А создатели «Берегоши» верили, что сделали качественный образовательный продукт.
– Было тяжело осознавать, что выпускаете последний номер альманаха?
– Нет. Я считаю, что седьмой номер был в принципе лучшим. Объективно восьмой не смог его переплюнуть. Мы ушли на пике популярности, не истаскались, не опротивели сами себе. Не было смысла прощаться долго: только Алла Пугачева может со сцены девятнадцать лет уходить. А нам уйти лучше всего раз. Вот у меня последние пять лет есть ребенок, который пишет тестирования на девяносто восемь баллов из ста, это уже хохма даже. Я говорю: "Кто набирает сто – тот меня выбивает из профессии". Если в этом году ребенок пишет на сто – я говорю: "Всё, я ухожу." Не нужно дожидаться того момента, когда тебя начнет тошнить от вида своей работы. Девятого номера потому и не было, что восьмой был плох. Но вместо него появился проект "EDU.topia", там сто статей сейчас. Считайте, альманах наш вырос и фокус немножко сместил. Даже последствия от работы остались теми же: сначала тебя увольняют – потом ты выигрываешь планшет. Это закон любого проекта: автора сначала должны похоронить, а потом он переходит в классики. Не наоборот. Наоборот – неправильно.
– Продолжаете журналистскую деятельность?
– Да. Ну, если вы знаете, что такое "EDU.topia" – вот, это моя журналистская деятельность. Ну, я это называю образовательной журналистикой. Она мне нравится, потому что, если честно, я не понимаю тех корреспондентов, которые сегодня пишут про одно, а завтра – про совсем другое. Кажется, у них в голове полная каша и нет иллюзии, что они во всем разбираются: по-моему, сразу видно, что они дилетанты во всем. У нас занята эта ниша (забита даже), есть хорошие спортивные комментаторы и прочие журналисты. А с образовательной журналистикой ничье имя не связано. И после распределения мы с товарищем уехали за 150 километров отсюда в агрогородок Жилихово Копыльского района. Мы параллельно с преподаванием вели свой дневник. Честно писали обо всех проблемах, с которыми столкнулись. Вот это, например, – дрова, вот это – печь, дровами ее надо топить. Вот торф, его привозят, вот там свинки, условно говоря. В классе – три человека. Что делать? И так далее. И оттуда вышло полсотни текстов. Ну, а теперь там собирается самая разная информация. Сейчас вот еду с репортажа.
– Мы с "EDU.topia" знакомы, но можете рассказать нашим читателям, что это такое?
–Это наша попытка доказать, что не бывает бездарных детей, бывают плохие условия. Изначально идея была в том, чтобы взять маленькую сельскую школу и с детьми набрать такой же результат, который набирают городские ребята. Дети сейчас учатся, получают высшее образование. Все доказано. Другой вопрос, что мы приехали туда, представляя себе картинку так, а на самом деле она другая. В этом вообще прелесть онлайн формата: если у тебя нет заготовки – работать интереснее. Ты приходишь на урок и не знаешь, чем он закончится. Поэтому я совершенно не понимаю методических рекомендаций для учителей, в которых встречаются фразы вроде «финальное слово учителя» и рядышком список базовых мыслей, к котором дети должны за урок прийти. Откуда я знаю, к чему они придут?
У меня однажды был класс художников. А они живут в формате "Я и мой внутренний мир", для них два человека – это уже толпа. И когда ты работаешь на уроке литературы и понимаешь, что напротив тебя сидит ребенок, который в три раза андерграунднее тебя – это круто. Я говорю: "Только говори! Давай! Не останавливайся!". У меня однажды был идеальный урок литературы: 45 минут я просто переадресовывал. Им всем было, что сказать. Это было интересно, потому что неожиданно. А зачем начинать, если ты заранее знаешь, чем все закончится?
Мы с товарищем сразу договорились, какая точка будет финальной: «Когда у нас на посиделках споёт J:МОРС". И вот полтора года назад в августе в сельском клубе деревни Жилихово с нами на посиделках спел J:МОРС. Проект был закончен. Ну, за слова нужно отвечать.
– Как вы уговорили J:МОРС?
– Да не надо никого уговаривать! Все адекватные люди. J:МОРС существует не ради бренда J:МОРС, J:МОРС существует ради музыки. Если ты любишь музыку, тебе не важно, где ты её делаешь. Я написал ему письмо. Он ответил: «Хорошо, возьму гитару – приеду». Мир спасут письма. Не супергерои и не инстаграм – письма. Даже не сообщения. Я не видел ни одного человека, который не отвечал бы на письма. Мне однажды довелось побывать в Москве на педагогическом форуме, а надо сказать, что у меня есть два текста: "Зачем я иду на урок литературы" и "Сочинение о сочинениях", на которые я был вдохновлен работой советского методиста Льва Соломоновича Айзермана (в принципе, методику русской литературы сделали евреи Фогельсон и Айзерман, так в общем всегда бывает). Я понимал, что ему уже лет восемьдесят и вряд ли он сидит в каких-то социальных сетках. И я написал текст, адресуя его ученикам Льва Соломоновича, с просьбой найти его и передать статью с посвящением. За три дня нашли его, в Москве нашли! Он мне написал и говорит: "Будете в Москве– заходите". Оставил адрес, всё. И я думаю: раз я в Москве…
В общем, я обедал с человеком, на работах которого защищал свою дипломную. Просто потому, что написал письмо когда–то, не поленился. Но другой вопрос, что нужно не полениться. Я к тому, что любой учитель может пригласить J:МОРС в свой класс. Но для этого усилий много приложить придется: нужно написать письмо, нужно послушать J:МОРС, нужно его встретить, договориться насчет аппаратуры и так далее. Это тяжело.
– Кроме журналистики и педагогики чем-нибудь ещё занимаетесь?
– Музыкой. Может быть, я музыкант больше, чем журналист. Пока у меня семь дней в неделе и пять рабочих мест. Я стремлюсь к идеалу. Идеал – это семь рабочих мест в неделе.
– Не слишком объемная работа?
–Когда занимаешься тем, что нравится, на объем внимания не обращаешь. Ты кайфуешь от того, что делаешь, хочешь заниматься этим как можно больше.
Знаете, в чем задача школы? Не натренировать ребенка на ЦТ, а помочь ему определиться к концу школы с тем занятием, которое приносит ему наибольший кайф. Он же тогда и пойдет учиться туда, куда хочет, всю жизнь будет любимым делом заниматься. Опросите 11–й класс теперешний, даже половина не знает, куда поступать. Идут или от противного, мол, не технарь, так гуманитарий, или туда, куда проще поступить.
– На каких инструментах вы играете?
– На клавишах. Мы собрали свой бэнд с товарищами, у нас есть вокалист и мой товарищ–гитарист, я клавишник. Среди моих выпускников нашлись саксофонист и скрипачи.
– Как вы пришли к тому, что вы хотите преподавать русский язык и литературу?
– Да отвратительно, если честно. Когда у меня после девятого класса был вариант куда идти: в музыканты или в филологи – я говорил так: "Куда угодно, только не в Лицей БГУ". Потому что я не люблю престижные учебные заведения, это все скучно.
Я поступил в Лицей БГУ. Это было правильным хотя бы потому, что я знаю людей, которые делают музыку лучше меня, но не знаю людей, которые делают то, что делаю я, лучше меня. Я не могу вам назвать, чем конкретно я занимаюсь. Я так вижу учителя: человек, который едет за 300 километров делать репортаж про какую–то школу, потом приезжает сюда, организовывает встречи, посиделки и так далее.
В Лицее я сказал: "Куда угодно, только не на филфак". На филфаке – куда угодно, только не преподавать. А потом я понял: а к чему себя ломать? Я не верю во всякие мотивационные штуки, мол, ты сам делаешь свою жизнь. Нет, совсем нет. Должна быть логика сюжета.
Вот почему в «Войне и мире» умер Кутузов? Там была идеальная формулировка: он посчитал, что историческая миссия его выполнена и ему теперь нужно умереть. Поэтому он умер. Есть понятие миссии. И поэтому задача твоя поймать какую–то логику сюжета и поступить не противореча ей.
В любой профессии есть понятие ювелирности: если ты не поставляешь уникальный продукт – иди куда-нибудь в другое место. Если ты заменимый, в чем сверхзадача тогда?
– Откуда в вас столько вдохновения?
– А почему его не должно быть?
– Его у многих учителей нет.
– Значит, они пошли не в своё. Если ты пошел в своё – у тебя не может быть понятия неэнтузиазма, потому что ты балдеешь. У меня 10-летний стаж работы. Сейчас как приду, как научу вас всех как нужно жить! Я понял, что закончусь, как только осознаю, как. Моя специальность – преподаватель риторики и методики преподавания, то есть я учитель учителей. И было бы нелепым и смешным выйти в двадцать два года из дверей филфака со словами «Ну я вас сейчас всех научу!». "Классиков надо не только почитать, но и почитывать" – чтобы кому-то что-то рассказать, нужно сначала посмотреть самому. Вот теперь, если я приду на филфак, мне будет чего рассказать о методике преподавания, потому что я много видел.
Я знаю, как работает сельская школа, как работает городская, как работает лицей. Я и в Лицей–то пришел почему? У меня в копилке не было этого учебного заведения. Когда я взял своё первое классное руководство (мне его сразу дали), у меня был девятый класс. Они за пять лет поменяли пять классных руководителей. Я подумал: "Класс, это мои люди, это самые мои люди". И мне нужно было обойти все семьи, составляя акт жилищно-бытовых условий, то есть я должен был приходить и рассказывать родителям, как им воспитывать детей. Вот я прихожу такой красивый двадцатидвухлетний, а там семья с семью детьми. И я понимаю, что я сейчас людям, которые подняли семерых детей, должен буду рассказывать, как правильно воспитывать. Это же ерунда какая-то! Мы хорошо поговорили, я у них многому научился и потом пришел к выводу, что ты должен заходить в учебную аудиторию с двумя вопросами:
a) Что тебя в сидящих там восхищает?
б) Чему ты можешь у них научиться?
Тебе этого достаточно будет для работы с детьми. Если ты понимаешь, что каждый следующий человек тебе в твою копилку опыта добавит какой–то бонус – всё, ты прекрасно с ним работаешь. Поэтому энтузиазм – это в зависимости от целей, зачем ты вообще что–то делаешь. Если для того, чтоб научить других – энтузиазма не будет, а если чтоб учиться самому – будет. Доказать себе, что другие люди чего–то не знают – проще простого, сложно себя убедить, что сам еще не все узнал.
– Спасибо вам за встречу!
– Без проблем.
Беседовала Юлия Иванчикова