СВАБОДНАЕ ДЫХАННЕ ПЕРАКЛАДУ
Перевод на французский язык рассказа А.Н. Андреева «У каждого своя война»
Предисловие переводчика
Анна Квачек
Для преподавателя теории и практики перевода очень важно сохранять и развивать навыки не только устного, но и письменного перевода, в особенности художественных текстов. Обычно на практических занятиях по курсу «Теория и практика перевода (французский язык)» мы рассматриваем известные, так сказать, хрестоматийные переводы отрывков из известных произведений, иногда сравниваем несколько вариантов разных эпох.
Часто случается так, что произведение в переводе меняет тональность либо его содержание приобретает новые смысловые оттенки. Как известно, переводчик является самым внимательным читателем, но он всего лишь человек, представитель своего этноса со стандартным набором фоновых знаний и индивидуальным «культурным багажом». По отношению к произведению, тем более иностранному, он является вторичной языковой личностью. Иногда это происходит потому, что автором исходного текста был мужчина, а переводчиком женщина, или наоборот. Разумеется, в таком случае мы обсуждаем, как «гендерный фактор» сказался на общей тональности перевода. Но в первую очередь мы рассматриваем лексические и синтаксические трансформации, приемы перевода идиоматических выражений, способы передачи реалий и имен собственных. Однако ни один переводчик не в состоянии объяснить те процессы, которые происходят в его сознании (и подсознании) в ходе работы с подлинником. Это касается не только общеизвестных переводческих трансформаций (замен, перестановок и прочих стратегий), но предпереводческого анализа текста в целом, то есть изучения контекста, подтекста, аллюзий, идентичности автора.
Мне всегда было интересно на собственном опыте ощутить все сложности, с которыми сталкивается переводчик художественной литературы. Когда мне поступило предложение попробовать себя в этом качестве, я решила, что это прекрасная возможность не только проверить на практике свои профессиональные компетенции, но также и использовать вторичный текст для работы со студентами. Поэтому, когда в 2011 году я получила уникальное предложение, то приняла его с большим энтузиазмом. Наш коллега, Анатолий Николаевич Андреев, предложил мне перевести рассказ «У каждого своя война» на французский, чтобы узнать, как его произведение зазвучит на одном из самых мелодичных языков. Такую возможность работы с исходным текстом, как авторизованный перевод (то есть перевод, одобренный автором произведения), я посчитала подарком судьбы. Однако с момента начала работы прошло немало времени, больше десяти лет, так как в процессе перевода обнаруживались новые смыслы, которые необходимо было сохранить для передачи полноты содержания. Подобный вид деятельности отнимает много сил и требует самоотдачи, но время и силы окупаются, так как начинаешь иначе смотреть на переводы, выполненные другими людьми. Это креатив в чистом виде, ведь не зря порой говорят, что художественный переводчик – это соперник автора.
Рассказ современного белорусского и российского литературоведа, доктора филологических наук, профессора и писателя Анатолия Николаевича Андреева «У каждого своя война», написанный в 2007 году, рекомендован для изучения в XI классах средних общеобразовательных школ Республики Беларусь в курсе «Русская литература», что указано в соответствующем документе.
Проза А.Н. Андреева стала объектом литературоведческого анализа в книге монографических статей белорусского литературоведа, доктора филологических наук, профессора И.С. Скоропановой. Автор исследования отмечает, что особенность прозы А.Н. Андреева – большое количество интеллектуальных загадок, рассчитанных на подготовленного читателя. Специфика литературного творчества связана с его национальной обусловленностью, в тексте часто проявляется национальное самосознание автора. Так, по наблюдению И.С. Скоропановой, герой А.Н. Андреева – это «лишний человек», то есть образ русской (а не белорусской) литературы.
Однако писатель ориентируется на «идеального читателя», на соотечественника, а когда его произведение читают не в оригинале, а в переводе, то уникальный культурный код может быть частично утрачен. Это связано не только с качеством перевода, но и с уровнем подготовки потенциального получателя перевода. Приведу пример из своей устной, «бытовой» практики. В 2000 году в Минск приехал немец, жених моей соседки, успешный врач из Дюссельдорфа. Когда разговор зашел о музыке, то он сказал, что опера П.И. Чайковского «Евгений Онегин» очень популярна в Германии. Как оказалось, многие немцы не знают, что опера написана на основе шедевра национальной и мировой литературы. Гюнтер заявил, что в Германии есть фонды Ельцина, Путина и Пушкина, а значит, Пушкин – это «русский царь». Я сделала для себя вывод, что в переводе могут смещаться культурные акценты.
В рассказе А.Н. Андреева мы обратили внимание на одну особенность. Сюжет рассказа связан с оперой Р. Вагнера «Тристан и Изольда». Слова ‘опера’ и гениальное произведение, ‘шедевр’, восходят к одному корню, «opus», то есть в принципе произведение искусства. В романских языках этимология очевидна, поэтому семантическое сходство неизбежно проявится в переводе. В процессе работы мы также обратили внимание на то, как «оформлены» стилистически диалоги и монологи героев. Их реплики напоминают сольные вокальные партии, которые раскрывают их характеры и сопровождаются комментарием повествователя, который создает «партитуру» произведения. В опере главным средством эстетического воздействия является мелодия, связанная со словом, причем эта связь более тесная, чем в литературе. Однако при переводе русского текста на французский ритм в любом случае «выравнивается», так как во французском языке ударение фразовое, то есть словосочетания напоминают музыкальные такты. Поэтому одной из доминантных стратегий в данном случае может стать «сценический перевод», или перевод-аранжировка.
Мы допустили возможность, что рассказ А.Н. Андреева «У каждого своя война» содержит основу для музыкальных аллюзий через определенные жанровые ассоциации. Предпереводческий анализ, как необходимый этап трансляции текста рассказа на иностранный язык, в данном случае французский, предполагает филологическое «вслушивание» в литературный текст, как в музыкальное произведение. Этот прием позволяет проникнуть в более глубокие, порой скрытые от читателя слои поэтики, и делать интересные наблюдения над стилем автора. Известно, что многие термины музыковедения – ритм, мелодия, полифония, давно стали универсальными и вошли в практику филологического анализа художественного текста.
Во-первых, в этом произведении довольно много так называемых «реалий», то есть предметов и понятий, которые типичны для нашей страны, но для иностранцев могут быть совершенно не понятны. С этим связан лингвокультурный аспект нашей работы. В процессе адаптации данного рассказа к восприятию франкофонами мы выделили довольно много явных и скрытых упоминаний о советской действительности, которые нуждаются в пояснениях. При этом нужно учесть, что даже у представителей одной и той же лингвоэтнической общности набор фоновых знаний может отличаться в зависимости от возраста, места жительства и кругозора. Например, современный школьник, а рассказ, как мы отметили, изучается в выпускном классе, не помнит, как выглядят ордена Великой Отечественной войны, а именно о них идет речь в рассказе, или как сложно было в СССР купить свежие цветы в канун большого праздника.
Во-вторых, мы предположили, что в литературной деятельности писатель проявляет аспекты личности, связанные с другими видами творчества. Поскольку А.Н. Андреев имеет музыкальное и актерское образование, то его предыдущие занятия так или иначе отражаются в его стилистической манере. Если исходить из того, что «музыкальность» и «театральность» есть форма существования данного произведения, то такая гипотеза открывает для переводчика новый и необычный ракурс исследования.
Два этих немаловажных фактора, театральность и вертикальный контекст, определили доминанту моей работы над переводом рассказа А.Н. Андреева. Это даст возможность стилизовать вторичный текст под драматическую речь, а также усилить семантический контекст: акцентировать передачу реплик, жестов, пауз и движений героев рассказа, дополнить текст рассказа своего рода оперным либретто.
Предпереводческий анализ рассказа А.Н. Андреева «У каждого своя война» на стыке теории литературы, теории музыки и переводоведения, а также перевод на французский язык с учетом выявленных особенностей позволит не только рассмотреть произведение в образно-метафорическом, «музыкальном» ключе, но и найти очевидные музыкальные аналогии. Благодаря такому подходу смыслы, заложенные автором в рассказ, проявляются не только на вербальном, словесном уровне, но и благодаря эмоциональной силе других видов искусства.
Анна Квачек
Anatoli Andréïév
Chacun fait sa guerre
Récit
– La guerre n’était rien de tout cela, elle était différente, – répétait capricieusement la rembourrée Lioudmila Doroféévna, dame de belle prestance, avec des manières, tout en rajustant d’un air chaste les volants de sa robe à fleurs.
– Permettez-moi de ne pas accepter, s’opposait le mince Orphée Ivanovitch en toussant sèchement dans sa main. Les médailles dont tout le gauche de sa poitrine étroite mais bombée était couvert cliquetaient avec une dignité réservée au moment de toussoter, cédèrent modestement leur place dans le rang supérieur – le premier – à l’ordre imposant (le second, étoile brûlante, s’étendait solitairement à droite).
Le 9 mai 1975, le jour du 30-ième anniversaire de La Grande Victoire, le brave Orphée Ivanovitch passait chez Lioudmila Doroféévna avec un bouquet de tulipes et une intention qui n’était pas tout à fait claire à lui-même, mais pourtant assez certaine. La fête encourageait l’ancien capitaine d’artillerie, veuf à présent et professeur en collège dans la classe de clarinette et de flûte.
… L’action s’était passée il a longtemps, au Tadjikistan, à Léninabade. Сette ville au nom de Lénine au bord du Syr-Daria, ce bourg ancien aurait été conquis, selon la légende, par Alexandre le Grand en personne. Les héros de ce récit ne sont plus, mais moi, le disciple favori d’Orphée Ivanovitch qui avais exécuté les parties musicales les plus importantes dans l’orchestre sous sa direction, je me rappelle nettement les traits de mes personnages non inventés, leurs intonations sincères, le mai sec et ensoleillé de l’Asie Centrale et ma lourde perpléxité du début, qui avait tant compliqué ma jeune vie auparavant insouciante.
Lioudmila Doroféévna mit les fleurs dans un vase qu’elle planta au centre de la table ovale. En passant elle pressa de son doigt soigné le grand bouton pour couper la télé «Horizont», qui transmettait en noir et blanc des marches aigües et des images documentaires du temps de guerre. L’armée soviétique ne cessait pas de vaincre l’ennemi sur tous les fronts, et elle allait continuer toute la journée – et soudain – on est à ce qu’il semble en silence paisible. C’est à ce moment-là qu’elle prononce sa phrase simple de «la guerre différente» qui blessa si gravement Orphée Ivanovitch. C’est pour ça évidemment qu’elle l’a répéta d’un ton moqueur sans changer un seul mot.
– C’est la vodka que vous préférez? Pardon, je n’ai pas de vodka chez moi, –ajouta la maîtresse de la maison.
– Merci, je ne bois pas de vodka, hum-hum, depuis un certain temps. Si vous n’avez rien contre, j’ai pris un bon vin avec.
L’étiquette du vin corsé «Gantchi» portait plus de médailles que la poitrine du visiteur, dont la hardiesse dépassait la modestie.
Ayant débouché la bouteille, Orphée Ivanovitch en remplit les verres presque jusqu’aux bords. Lioudmila Doroféévna n’en laissa rien voir, elle fit plutôt savoir par sa manière surprenante, par ses dentelles et ses manchettes de ne pas approuver ces grands gestes, pratiquement ceux des barbares.
– A la Victoire, la Grande Victoire! – dit Orphée Ivanovitch en se levant maladroitement et en négligeant ces nuances de sa conduite qui lui auraient fait à n’importe quel moment de la journée un plaisir incomparable. Puis, il tira le vin par de grandes gorgées bruyantes.
Lioudmila Doroféévna ne toucha point le verre, elle ne goûta point le vin.
-– Et alors, la guerre, c’était comment? – s’intéressa poliment le capitaine qui, blessé à la jambe et commotionné, avait atteint Berlin et s’était trouvé ensuite en Asie Centrale pour avoir exprimé son opinion sur la guerre et sur le fameux général (le capitaine l’avait traité de cannibale et de fasciste) dans un cercle de camarades de régiment pompettes mais toujours vigilants. Outre cela, on lui avait fait rappeler l’histoire d’apprendre à jouer de la clarinette auprès d’un musicien sorti du conservatoire de Vienne. Le maître avait été envoyé à Kolyma, et son élève préféré Orphée, natif de Minsk – dans un endroit plus chaud, en Asie Centrale.
– J’ai passé toute la guerre dans la ville de Bélaïa Tzercov, en Ukraine, commença Lioudmila Doroféévna avec l’intention évidente de vider son âme et de convaincre de l’on ne sait pas quoi son visiteur qui s’opposait à on ne sait pas qui.
– Vous avez été sous l’occupation?
– Je ne le dirais pas.
– Mais les Allemands ont envahi la ville?
– Ils y sont entrés et se sont installés modestement dans les maisons des bourgeois sans déranger trop qui que ce soit.
– Eh bien, – dit le capitaine et traversa la salle en tirant un peu sa jambe. Ce faisant les médailles sur sa poitrine sonnèrent d’une manière provocante, presque sarcastique. – Et alors, les Allemands, qu’est-ce qu’ils ont fait dans la ville de Bélaïa Tzercov?
– Rien de mauvais.
– Ils n’ont tué personne?
– Vous dites?! – s’étonna Lioudmila Doroféévna. – Ils nous ont aidés.
Le capitaine gagna belliqueusement l’autre coin de la salle. Le cliquetis de médailles ne cachait plus la colère et l’excitation.
– Cessez donc de danser devant les yeux, asseyez-vous, Dieu du ciel, je vais vous raconter tout.
Orphée Ivanovitch se mit au bout de la chaise telle une statue bien élevée. La maîtresse lui servit du vin à moitié du verre, comme il le faut dans les maisons et les compagnies convenables. Il ne remua pas.
Lioudmila Doroféévna fit une petite gorgée et continua:
– Dans la maison de mon père, répressé par les bolchéviques parce qu’il avait été prêtre et fils de prêtre, – dans une grande maison, avec un beau terrain, un officier allemand et son ordonnance se sont logés.
Orphée Ivanovitch fixait son verre d’un air sombre.
– Ils n’ont pas touché les icônes dans le haut bout de la salle. Et on m’a gentiment offert la meilleure pièce, notez.
– D’abord on attaque lâchement notre pays, ensuite on fait irruption chez vous, et puis on vous y offrir une pièce, dans votre maison à vous? On voit bien les gens cultivés.
– Ne soyez pas si naïf et emmerdeur. Les hommes font toujours la guerre, et les militaires ont besoin d’un logement. Mais l’officier et son ordonnance se tenaient poliment, ils ne se permettaient aucune goujaterie, toujours «bitte» et «Danke schön». Le lieutenant-majeur avait des bottes cirées à brillance, une eau de Cologne excellente, un visage soigné et bien rasé et les yeux bleus. Comme vous. Il tenait quelque chose de vous, dans l'ensemble. Un jour, quand j’écoutais à la radio un bulletin de «Sovinformburo», – mais oui, j’ai violé étourdiment l’interdiction – l’officier-majeur a frappé à ma porte, Herr Oberleutnant qui s’appelait, Dieu me garde la mémoire…
– Hans. Où Fritz. Ce qui est égal, d’ailleurs.
– Ne raillez pas, Orphée Ivanovitch. Ça ne vous va pas. Il s’appelait Richard.
– Et à quoi bon a-t-il frappé à votre porte?
– Quelle question! Ce n’est pas une allusion vulgaire, j’espère? Je ne sais plus. Eh bien. J’ai eu peur et j’ai coupé le poste de radio, mais je l’ai laissé à l’ancienne onde de Moscou. Il est entré, a regardé fixement le cadran, – et a feint de ne pas avoir aperçu la petite flèche noire qui restait perfidement sur le point interdit. Il a tout deviné bien sûr. En général, il avait de la bonne façon, bien qu’il eût, je crois, un béguin pour moi.
– A la Victoire sur l’Allemagne fasciste, notre ennemi acharné – dit Orphée Ivanovitch et but le vin d’un trait. Lioudmila Doroféévna ignora de nouveau son toast.
– Et son ordonnance, figurez-vous, sifflotait toujours des airs d’opéra. Il connaissait tout le répertoire mondial et adorait Tchaïkovski. En plus il soignait admirablement les fleurs. Un tel parterre, je n’en ai jamais vu chez moi! Mon Dieu, quelles roses il avait cultivées! C’est surprenant!
Orphée Ivanovitch remplit son verre à ras bord.
– Et quand les Allemands devaient se rétirer, l’ordonnance a rangé soigneusement ses affaires et puis toute la journée il a planté les carottes au potager – à la ligne droite, à l’aide d’une règle, en sifflotant sans la moindre fausse note et en clignant les yeux au soleil. Il enfonçait un poteau d’attache, dressait une corde et c’est seulement après qu’il semait les graines. «A quoi bon faire ça? – ai-je demandé, en allemand bien sûr (on a tous appris l’allemand à l’école). Vous vous reti… excusez-moi, vous partez. Vous ne verrez point les résultats de votre œuvre». Il a cessé de siffler, m’a regardé et a répondu: «Mais c’est vous pourtant qui restez, Frau Lioudmila. De bonnes gens vont habiter ici. Je veux qu’il reste de bons souvenirs après nous».Vous vous imaginez? Puis les soldats de L’Armée Rouge, en bottes sales, sont venus et ont foulé toutes les semences de carotte. Non, pas toutes, une part a levé, et la carotte était merveilleuse, vraiment merveilleuse. Mais la télévision et le cinéma nous font voir les Allemands barbares, bêtes et sadistes. Ce ne sont que des bobards. Cela m’indigne. A vrai dire, je ne peux pas regarder les films de guerre.
– Et moi, j’avais tué les Allemands, – dit Orphée Ivanovitch d’un air pensif. – L’un avait des bottes cirées, et, et moi je l’ai tué quand même.
– Pour quoi? – s’écria Lioudmila Doroféévna épouvantée, en cachant son visage frais dans ses mains.
– Pour vouloir me tuer. Il m’a percé la jambe avec son mitrailleur de gros calibre, et dans ma botte sale un litre de sang s’est amassé. J’ai failli passer mon arme à gauche…
– Et pourquoi voulait-il vous tuer?
– Vous n’allez pas me croire, Lioudmila Doroféévna, mais ce fasciste a abattu presque la moitié de notre bataillon. On n’aurait pas dû attaquer de cet emplacement périlleux, non. La clairière était percée du feu ennemi de part en part. Je l’ai bien dit au chef de bataillon Léonidoff, Dieu aît son âme.
– Et alors, lui, il ne vous a pas écouté?
– A la guerre les ordres ne sont pas à discuter, Lioudmila Doroféévna. Ils sont à exécuter. Surtout ceux qui sont bêtes. A tout prix. Mes meilleurs amis sont restés près de Bélaїa Tzercov. J’ai oublié de demander à ce salaud pourquoi il avait tué nos soldats. On avait d’autres choses plus importantes à faire. Je l’ai tué, j’y ai mis trois balles, tout ce qui restait dans le chargeur, et alors j’y ai enfoncé le couteau-baïonnette, avec grincement. J’ai atteint probablement sa côte, et pourtant j’ai cru qu’il avait une pierre au lieu de coeur, et alors moi j’ai donné un coup d’acier sur la pierre. Et puis je me suis assis et j’ai pleuré. J’avais pitié des gars. De Lyochka… De Matvei… De Vitzka…Ensuite une infirmière m’a relevé, une brave fille. Alexandra. On l’a tuée deux jours plus tard… Lyochka l’avait aimée… Je n’ai pas achevé mon traitement à l’hôpital, j’ai filé au front. J’avais envie de tuer ces monstres qui avaient une pierre au lieu de coeur, tuer encore, tuer toujours. Je faisais une autre guerre, Lioudmila Doroféévna. Là on ne plantait pas de carottes et on ne sifflotait pas d’airs. Excusez-moi.
– Vous ne me trompez pas? Vous avez vraiment tué un homme?
– Pas un homme, un fasciste.
– Les fascistes sont aussi des humains. C’étaient des gens cultivés, ils ne pouvaient pas tuer comme ça. Il y avait bien une cause. Pourquoi personne ne parle de la cause?
– Ils tuaient pour une idée, tout simplement parce qu’ils se croyaient plus forts. Et plus intelligents. Et plus doués. Les icônes, ils n’y touchait pas, ils détruisaient les gens. Il me croyaient une pièce «de qualité inférieure». C’est pourquoi je les hais.
– La haine détruit l’homme.
– La haine des fascistes relève mon moral. Et puis je hais les fascistes pour m’avoir forcé à tuer et à haïr. Ils m’ont rendu un peu fasciste, moi aussi …
– Les bolchéviques sont jolis, c’est moi qui vous le dis! Ils ont aussi refait le monde pour une idée, et c’est pour eux que mon père était une pièce «de qualité inférieure». Après tout, ils n’ont pas eu pitié de vous…
– Il ne faut pas prendre les enfants du bon Dieu pour des canards sauvages. Tuer par amour des gens et tuer par amour de soi-même, par mépris des autres s’est différent. Les bolchéviques étaient armés de bonnes intentions. Leur cruauté est celle des romantiques et la cruauté des fascistes est celle des cyniques stupides.
– C’est bien ça, armés. On fait toujours la guerre. On est une espèce de race combattante, pas humaine. Et vous êtes aussi comme ça. Que vous avez un esprit obstiné et exclusif. Vous qui paraissiez si doux… Faites-moi voir la blessure à la jambe.
– Vous croyez que je fais semblant d’être boiteux?
– Ne dites pas de bêtises. Faites-moi voir la jambe. Oui, oui, relevez le pantalon. Quelle horreur!
A voir la blessure ancienne qui s’était cicatrisée d’un zigzag bleu rougeâtre pareil à l’envergure sinistre de la Z allemande on pouvait facilement s’imaginer les lambeaux de la jambe déchirée d’un homme alors tout jeune.
– Et pour quoi on vous a décoré de l’ordre, de celui-là? –elle toucha doucement, de son doigt à l’ongle poli, l’émail verni de l’ordre du Drapeau Rouge Militant.
– Justement pour avoir tué le fasciste qui n’a pas pu tuer moi-même.
– Et celui-ci? – le petit doigt toucha l’ordre de l’Etoile Rouge qui s'empourprait timidement.
– Pour avoir sauvé la population civile. Les Allemands…
Ils se turent. On entendait le tic-tac douloureux de la pendule qui pressait à peine le temps qui n’avait pas assez de force pour changer les gens.
– Et quel opéra mettrons-nous en scène la prochaine fois? demanda Lioudmila Doroféévna, ayant attrapé la pause dans la sonnerie enrouée de l’horloge à carillon.
Le collège de musique avait la tradition de mettre en scène un nouvel opéra, une fois par an, de l’effort commun des élèves et des professeurs. Il y avait beaucoup de musiciens exilés, d’un talent exceptionnel, qui initiaient généreusement les élèves aux arcanes du métier. Le mari de Lioudmila Doroféévna, organiste de Riga mort il y a cinq ans de cela, s’était trouvé à Léninabade contre son gré. C’était lui qui avait fait les arrangements artistiques pour l’orchestre dirigé par Orphée Ivanovitch. Les dernières années le chef d’orchestre se chargea de la mission d’arrangeur. Les mises en scène d’opéra réussissaient avec peine: quelqu’un mourut, d’autres partirent pour Moscou.
– Du Wagner, je crois. Tristan et Iseut peut-être. L’opéra allemand est beaucoup plus profond et puissant que l’opéra italien, convenez.
– Evidemment.
– C’est à peine que je peux rivaliser avec le regretté Yanisse Théodorovitch en ce qui concerne les arrangements…
– Ah non, les vôtres sont aussi beaux. Ils sont très colorés et particuliers. Ils gardent et rendent l’esprit de l'original.
– Vous croyez?
–Tout le monde le croit. Merci pour les fleurs.
– Si vous faites allusion à ce qu’il est temps d’achever ma visite trop longue, excusez-moi, je n’ai pas encore fini. Et moi je ne suis pas toujours si hardi, courageux et loquace qu’aujourd’hui.
– Parlez donc.
Orphée Ivanovitch bougea sur sa chaise, ses médailles produisirent un tintement mélodique et confus.
– Je voudrais avoir l'honneur... – à ce moment Orphée Ivanovitch toussota sèchement au poing. - Eh bien, risquons le coup! Daignez devenir mon épouse, Lioudmila Doroféévna.
La pendule restait stupéfaite et semblait avoir oublié de marquer deux ou trois cadences fixées. Il y eut une pause lourde.
– Certainement, je serai votre femme, dit Lioudmila Doroféévna, en rajustant d’un air coquet les volants de sa robe. Comme un chef habile, elle tira le parti de la pause et l’orchestre, s’est-à-dire sa voix qui touchait par son timbre brisé, entra au passage convenable, pas trop tôt et pas trop tard. La partition du dialogue se ranima. La pause mit en valeur l’importance de ses paroles éclatées.
– Pour moi c’est un grand honneur. Je crois qu’on peut boire un coup à ce propos.
Orphée Ivanovitch jeta un coup d’oeil confus sur la bouteille vide qui restait sur la table et fit un geste pour se lever. Depuis longtemps la volonté de Lioudmila Doroféévna devint pour lui la loi.
– Ah non, laisse, Orphée Ivanovitch, tu ne devrais pas, il faut que tu ménages ta jambe. J’ai du «Baume de Riga». C’est plus fort que la vodka. Ça va?
La bouteille vide disparut de la table (avec cela Lioudmila Doroféévna toucha, d’un geste encourageant et harmonieux du paume, les tulipes fraîches qui se redressaient en garde d’honneur royale et tenaient leurs boutons flamboyants sur les tiges charnues et solides), et les coupes cedèrent leur place aux vieux petits verres en crystale massif.
– C’est du verre d’avant-révolution. La seule chose que l’on tient du grand-père, sans compter l’icône. On boit à quoi?
– A toi, ma chère.
Les médailles serrées par la poitrine généreuse de Lioudmila Doroféévna tintèrent faiblement, les ordres se colorèrent d’un rouge foncé. Orphée Ivanovitch reçut alors le baiser dont il avait rêvé encore là, au front, - avant de tuer le fasciste. Et voilà qu’il embrassait la femme pour laquelle il avait, comme il s’avéra, fait la guerre: il venait de le comprendre.
A ce moment, quelque part dans la ville perdue aux étendues de l’Asie cruelle, une salve de salut tonna à l’honneur de la victoire sur les barbares de l’Europe.
– Et à ce que tu restes vivant, mon héros, – dit Lioudmila Doroféévna et but en dépassant le capitaine et le clarnétiste.
Le crépuscule du soir absorbait vite la lumière du jour. Haut dans le ciel les nuages légers glissaient et dépassaient l’un l’autre.
11. 05. 2007
Traduit du russe par Anne Kvatchek.
Анатолий Андреев
У КАЖДОГО СВОЯ ВОЙНА
Рассказ
- Война была не такая, война была другая, - капризно твердила пышная Людмила Дорофеевна, дама представительная, с манерами, целомудренно оправляя оборки платья в цветочек.
- Позвольте с вами не согласиться, - сухо кашляя в кулачок, сопротивлялся субтильный Орфей Иванович. При покашливании на левой стороне его узкой, но выпуклой груди со сдержанным достоинством позванивали густо посаженные медали, скромно уступившие место в первой – верхней – шеренге выразительному ордену (второй орден горячей звездой одиноко распластался справа).
9 мая 1975 года, в День 30-летия Великой Победы, бравый Орфей Иванович заглянул к Людмиле Дорофеевне с букетом тюльпанов и с не вполне ему самому ясным, однако же достаточно определенным намерением. Праздник придавал уверенности бывшему капитану-артиллеристу, а ныне вдовцу и преподавателю музыкального училища по классу кларнета и флейты.
Дело происходило давно, в Таджикистане, в Ленинабаде, городе Ленина на Сыр-Дарье, – древнем городе, который, по преданию, завоевал сам Александр Македонский. Героев рассказа нет уже в живых, но я, любимый ученик Орфея Ивановича, исполнявший самые ответственные партии в оркестре под его руководством, отчетливо помню облик моих невыдуманных персонажей, их искренние интонации, залитый солнцем среднеазиатский сухой май и свое первое тяжелое недоумение, так усложнившее мою до того беспечную молодую жизнь.
… Цветы Людмила Дорофеевна поставила в вазу, воодрузив ее в центр овального стола; при этом она, походя, ткнув холеным пальцем большую кнопку, выключила черно-белый телевизор «Горизонт», по которому звучали колючие марши и показывали документальные кадры военного времени. Советские войска непрерывно побеждали врага на всех фронтах, и собирались делать это весь день – и вдруг наступила, казалось бы, мирная тишина. В этот момент она и произнесла свою простую фразу про «другую войну», так задевшую Орфея Ивановича. Очевидно, поэтому она повторила ее, издевательски не поменяв ни слова.
- Вы ведь водку пьете? Извините, я не держу в доме водки, - добавила хозяйка.
- Спасибо, я не пью водки, гм-гм, с некоторых пор. Я захватил хорошее вино, если вы не возражаете.
На этикетке крепленого марочного вина «Ганчи» медалей было больше, чем на груди скромного, однако довольно решительно настроенного гостя.
Откупорив бутылку с вином, Орфей Иванович разлил его в бокалы – почти до краев. Людмила Дорофеевна воспитанно не подала виду, но как-то удивительно тонко, едва ли не кружевами и манжетами, дала понять, что она не одобряет такие широкие, практически варварские жесты.
- За Победу, за Великую Победу! – неуклюже вставая, сказал Орфей Иванович, игнорируя нюансы ее поведения, от которых в любое другое время он получал ни с чем не сравнимое удовольствие, и вытянул вино до конца большими громкими глотками. Людмила Дорофеевна не притронулась к бокалу, даже не пригубила.
- Так какая же была война? – вежливо поинтересовался раненый в ногу и контуженный капитан, дошедший до Берлина, но оказавшийся потом в Средней Азии – за то, что он когда-то высказал свое мнение о войне и о знаменитом генерале (капитан назвал его «людоедом» и «фашистом») в кругу подвыпивших, но весьма бдительных однополчан. Кроме того, ему припомнили, что он обучался игре на кларнете у специалиста, закончившего Венскую консерваторию. Специалиста отправили на Колыму, а его любимого ученика Орфея, коренного минчанина, – туда, где потеплее, в Среднюю Азию.
- Я всю войну провела в городе Белая Церковь, что на Украине, - начала Людмила Дорофеевна явно с намерением выговориться и убедить, неизвестно в чем, неизвестно чему сопротивлявшегося гостя.
- Вы были под оккупацией?
- Не сказала бы.
- Но ведь немцы захватили город?
- Они вошли туда и без наглости расположились в домах мирных жителей, никого особо не стесняя.
- Так-так, - сказал капитан и прошелся по комнате, слегка приволакивая ногу. При этом медали на его груди зазвенели вызывающе, и даже саркастически. – И что же делали немцы в городе Белая Церковь?
- Они не делали ничего плохого.
- Они никого не убивали?
- Что вы?! – изумилась Людмила Дорофеевна. – Они нам помогали.
Капитан воинственно прошелся в другой конец комнаты. Бряцающие медали уже не скрывали гнева и раздражения.
- Да не мельтешите вы перед глазами, ей-Богу, сядьте, я вам сейчас все расскажу.
Орфей Иванович присел на краешек стула воспитанным истуканом. Хозяйка налила ему вина в бокал – ровно до половины, как и полагается в приличных домах и компаниях. Он не шелохнулся.
Людмила Дорофеевна отпила маленький глоток вина и продолжала:
- В доме моего отца, репрессированного большевиками за то, что он был священником и сыном священника, – доме большом, с прекрасным земельным участком, – встал на постой немецкий офицер с денщиком.
Орфей Иванович мрачно смотрел на свой бокал.
- Они не тронули иконы в красном углу. И мне любезно предложили лучшую комнату, заметьте.
- Сначала вероломно напали на нашу страну, потом вломились в ваш дом, а потом вам предложили комнату в вашем же доме? Сразу видно: культурные люди.
- Не будьте таким наивным и занудным. Мужчины всегда воюют, а военным надо было где-то жить. Так было всегда, во все времена. Но офицер с денщиком вели себя вежливо, не позволяли себе никакого хамства, всегда «битте» и «данке шен». У обер лейтенанта были до блеска начищенные сапоги, великолепный одеколон, гладко выбритое, ухоженное лицо, голубые глаза. Как у вас. Он вообще чем-то напоминал вас. Вы знаете, он обращал на себя внимание. Однажды, когда я слушала по радио сводку Совинформбюро, – да, да, я легкомысленно нарушила строгий запрет – в комнату ко мне постучался офицер, герр обер лейтенант, звали которого, дай Бог памяти...
- Ганс. Или Фриц. Что, впрочем, одно и то же.
- Не ёрничайте, Орфей Иванович. Вам это не идет. Его звали Рихард.
- А зачем он постучался в вашу комнату?
- Что за вопрос?! Надеюсь, это не пошлый намек? Не помню уже. Так вот. Со страху я выключила радиоприемник, но оставила его на прежней, московской, волне. Он вошел, пристально посмотрел на шкалу, – и сделал вид, будто не заметил, что чёрная стрелочка предательски застыла на запретной точке. Он, конечно, обо всем догадался. Вообще, он вел себя очень прилично, хотя, кажется, был ко мне неравнодушен.
- За победу над фашистской Германией, нашим злейшим врагом, - сказал Орфей Иванович и залпом выпил вино. Людмила Дорофеевна вновь проигнорировала его тост.
- А его денщик, представляете, постоянно насвистывал арии из опер. Он знал весь мировой репертуар и обожал Чайковского. Кроме того, он бесподобно ухаживал за цветами. Такого цветника я не видела в своем доме никогда. Боже мой, какие он вырастил розы! Уму непостижимо!
Орфей Иванович налил себе бокал до краев.
- А когда немцы вынуждены были отступать, то денщик аккуратно собрал вещи и целый день, насвистывая без единой нотки фальши и жмурясь от солнца, сажал морковку в огороде – под линеечку, строго по линии. Забивал колышки, натягивал веревочку – и только потом сеял семена. «Зачем вы это делаете?» - спросила я, разумеется, по-немецки (в школе мы все учили немецкий). «Ведь вы же отступа…, простите, уходите. Вы не увидите результатов своего труда». Он перестал свистеть, посмотрел на меня и ответил: «Но ведь вы же не уходите, фрау Людмила. Здесь будут жить хорошие люди. Я хочу, чтобы после нас остались лучшие воспоминания». Представляете? Потом пришли солдаты Красной Армии в грязных сапогах и растоптали весь посев морковки. Нет, не весь, кое-что выросло, и морковка оказалась чудесной, просто чудесной. А по телевизору и в кино немцев представляют варварами, дураками и садистами. Это вранье, и больше ничего. Меня это возмущает. Я просто не могу смотреть военных фильмов.
- А я убивал немцев, - задумчиво сказал Орфей Иванович. – У одного были начищенные сапоги, а я взял и убил его.
- За что?! – воскликнула Людмила Дорофеевна, в ужасе закрывая свежее лицо руками.
- За то, что он хотел убить меня. Прострелил мне ногу своим крупнокалиберным, и в мой грязный сапог набежало с литр крови. Едва Богу душу не отдал…
- А за что он хотел убить вас?
- Вы не поверите, Людмила Дорофеевна, но этот фашист положил почти половину нашего батальона. Нельзя было нам атаковать с той гибельной позиции, нельзя. Поляна простреливалась вражеским пулеметом насквозь. Я ведь сказал об этом комбату Леонидову, царство ему небесное.
- А он, что, не послушал вас?
- Приказы на войне не обсуждаются, Людмила Дорофеевна. Они выполняются. Глупые приказы – тем более. Любой ценой. Мои лучшие друзья лежат под Белой Церковью. Я забыл спросить того гада, зачем он убивал наших солдат. Мне было не до того. Я убил его, всадил в него три пули, все, что оставалось в обойме, а потом еще и штык-нож вонзил, со скрежетом. Наверное, задел за ребра, хотя мне показалось, что у него вместо сердца – камень, и я сталью – по камню. А потом я сел и заплакал. Мне ребят было жалко. Лешку… Матвея… Витька... Потом меня подобрала санитарка, славная девушка. Александра. Через два дня ее убили… Ее Лешка любил… Я не долечился в госпитале, сбежал на фронт. Мне хотелось убивать этих нелюдей, с камнями вместо сердца, еще и еще. У меня была другая война, Людмила Дорофеевна. Там не сажали морковку и не насвистывали арий. Извините.
- Вы меня не обманываете? Вы на самом деле убили человека?
- Не человека, а фашиста.
- Фашисты тоже люди. Они были культурными людьми, они не могли убивать просто так. Должна же быть причина. Почему никто не говорит о причине?
- Они убивали за идею, просто потому, что считали себя сильнее. И умнее. И талантливее. Иконы не трогали, а людей уничтожали. Они считали меня второсортным «материалом». Поэтому я их и ненавижу.
- Ненависть разрушает человека.
- Ненависть к фашистам укрепляет мой дух. А еще я ненавижу фашистов за то, что они заставили меня убивать и ненавидеть. Они и меня сделали немного фашистом…
- Большевики тоже хороши, скажу я вам. Они тоже перекраивали мир «за идею», и для них мой отец тоже был второсортным «материалом». Да и вас они не пожалели…
- Не путайте божий дар с яичницей. Одно дело – убивать из любви к людям, и совсем другое – из любви к себе, из презрения к другим. Большевики были вооружены благими намерениями. Их жестокость – это жестокость романтиков, а жестокость фрицев – это жестокость глупых циников.
- Вот именно – вооружены. Все воюем и воюем. Не люди, а бойцовская порода какая-то. Вот и вы туда же. Какой вы упрямый и …принципиальный. А казались таким мягким человеком. Покажите мне рану на ноге.
- Вы думаете, я притворяюсь хромым?
- Не говорите глупостей. Покажите ногу. Да, да, поднимите штанину. Какой ужас!
Глядя на давний шрам, грубо зарубцевавшийся красновато-сизым зигзагом, напоминавшим зловещий разлет немецкого Z, легко можно было представить, в какие клочья была разодрана нога молодого тогда еще человека.
- А за что вам дали орден, вот этот? - она аккуратно притронулась пальцем с отполированным ногтем к лакированной эмали ордена Боевого Красного Знамени.
- Именно за то, что я убил фашиста, который не сумел убить меня.
- А этот? – пальчик коснулся застенчиво рдевшего ордена Красной Звезды.
- За то, что спас мирных жителей. Немцев…
Они замолчали. Было слышно, как натруженно тикают настенные часы, уставшие подгонять время, которое пока что оказалось не в силах изменить людей.
- Какую же оперу мы будем ставить в следующий раз? – спросила Людмила Дорофеевна, поймав паузу в осипшем бое домашних курантов.
В музыкальном училище была традиция: силами учащихся и преподавателей раз в сезон ставили новую оперу. Здесь было много талантливейших сосланных музыкантов, которые щедро делились секретами мастерства с учениками. Муж Людмилы Дорофеевны, органист из Риги, умерший лет пять тому назад, тоже оказался в Ленинабаде не по своей воле. Именно он делал искусные аранжировки для оркестра, дирижировал которым Орфей Иванович. Последние годы дирижер взял на себя еще и миссию аранжировщика. Оперные постановки давались все труднее и труднее: кто-то умирал, кто-то уезжал в Москву и Ленинград.
- Что-нибудь из Вагнера, я думаю. Может быть, «Тристана и Изольду». Немецкая опера гораздо глубже и сильнее итальянской, согласитесь. Даже русская ей уступает.
- Несомненно.
- Конечно, мне трудно тягаться в аранжировке с покойным Янисом Теодоровичем…
- Нет, нет, ваши аранжировки тоже хороши. Они очень колоритны и своеобразны. Сохраняют и передают дух оригинала.
- Вы так считаете?
- Так все считают. Спасибо за цветы.
- Если вы намекаете на то, что пора заканчивать мой затянувшийся визит, то извините, я еще не все сказал. А я не всегда бываю так смел, отважен и словоохотлив, как сегодня.
- Так говорите же.
Орфей Иванович шевельнулся на стуле, и медали смущенно издали мелодическое шуршание.
- Я хотел бы иметь честь… - тут Орфей Иванович сухо кашлянул в кулачок. – Видите ли… Эх, была не была: соблаговолите стать моей супругой, Людмила Дорофеевна.
Часы оторопели и, кажется, забыли отсчитать два-три положенных такта. Нависла пауза.
- Разумеется, я буду вашей женой, - сказала Людмила Дорофеевна, мило теребя оборки платья. Как опытный дирижер, она выжала из паузы максимум, и оркестр, то бишь ее голос с трогательно осевшим тембром, вступил в нужном месте, не раньше и не позже. Партитура диалога ожила. Пауза только подчеркнула значимость ее грянувших слов. – Для меня это большая честь. По-моему, за это стоит выпить.
Орфей Иванович растерянно посмотрел на пустую бутылку, стоящую на столе, и сделал движение, чтобы встать со стула. Желание Людмилы Дорофеевны для него давно уже было законом.
- Нет, нет, сиди, Орфей Иванович, тебе нельзя, надо беречь ногу. У меня есть «Рижский бальзам». Он крепче водки. Годится?
Пустая бутылка была убрана со стола (при этом Людмила Дорофеевна ободряющим и плавным движением ладони прикоснулась к свежим тюльпанам, которые, в выправке дворцового караула, вытянули свои пламенеющие бутоны на сочных тугих стеблях), бокалы сменили старинные рюмки из массивного хрусталя.
- Это еще дореволюционное стекло. Единственное, что осталось от деда, не считая иконы. За что пьем?
- За тебя, моя дорогая.
Медали слабо звякнули, стиснутые внушительной грудью Людмилы Дорофеевны, ордена дозрели до бордового румянца. Орфею Ивановичу был подарен поцелуй, о котором он грезил еще там, на фронте, – еще до того, как убил фашиста. И только теперь он обнимал женщину, ради которой, оказывается, воевал: он только сейчас понял это.
В этот момент где-то в городе, затерянном на просторах жестокой Азии, прогремел залп салюта в честь победы над варварами из Европы.
- И за то, что ты остался жив, мой воин, - сказала Людмила Дорофеевна и выпила, опередив капитана и кларнетиста.
Вечерние сумерки быстро поглощали дневной свет. По высокому небу, обгоняя друг друга, плавно скользили легкие облака.
11.05.2007